Подземный Венисс

На это нельзя, невозможно долго смотреть. Слишком ужасно… Но ты возвращаешься глазами к экрану и видишь уже не зверей, а людей — обезображенных, искалеченных, сожженных, зарезанных, задушенных газом… Как ни удивительно, сурикаты реагируют на увиденное с явным отвращением — потрясенно отворачиваются, как и ты, прикрывают глаза детенышам, как нормальные заботливые родители…

Тебя пробирает озноб. Что же они теперь думают о роде, из-за которого мир докатился до подобного тупика? Существа переговариваются, размахивают лапами… Внезапно тебя захлестывает паника, никак не связанная со страхом обнаружения. Ужас пенится прямо в крови, ладони становятся липкими, дыхание перехватывает, но ты как-то справляешься с этим и отползаешь сквозь низкую поросль, покуда свет за спиной не превращается в слабые отблески среди мрачной зелени, а под ногами не разворачивается лентой дорожка из белой гальки.

Тут уже страх одолевает тебя по-настоящему, хватает за горло, отнимает ноги — и ты бросаешься наутек, не разбирая пути, прикусив язык, чтобы не кричать, не заметив, как чуть не подвернулась лодыжка или как ветви хлещут по лицу. Позабыты Шадрах, Сальвадор, Николас, Квин. Впереди белеет платформа, и ты разгоняешься, прыгаешь на нее и кидаешься сквозь голограмму обратно в тупиковый проулок. Зловоние, смрад, городская грязь возвращаются. В легких пылает огонь. Ноги болят.

Останавливаешься, чтобы перевести дыхание. Вдруг до тебя доходит, что все это время, даже сквозь панику, не меньшую, чем у того несчастного пса, в голове звучал настойчивый голос. Он повторял: «Мы не главные. Мы не главные». Шанхайский цирк Квина означает одно: вымирание твоей расы.

Эти люди, что устало бредут по домам, управляемые, управляющие, — кто-нибудь понимает, что место их уже занято? Изгнанники. Сколько же времени пройдет, пока они догадаются?

Глава 7

Позже, у себя дома. Ты любишь ночные огни, тишь по углам улиц, словно разбитое на пиксели окно в капельках осевшего тумана. Тебе нравится чувствовать, как теплые простыни греют кожу в прохладной комнате. Ты любишь быстроту свих пальцев во время программирования: они точно сами знают, что делать. Или ощущения от секса, пусть даже с голограммой. Любишь, любишь, любишь… И все-таки ты привидение, которое скитается по собственной квартире и ждет возвращения Сальвадора. В руке пистолет. Ты сидишь на кушетке в гостиной. Рядом на столике спит кофейник.

Кофейник и кушетка — что в них необычного? Но ожидание грезит, будто бы это совсем не твоя комната. И мир, полный грезы, не твой. И разве не было этого раньше? Какое знакомое чувство отчуждения, забвения.

Окружающие предметы видны предельно ясно и четко, и это после всех ночных открытий; лишнее доказательство: ты находишься в мире теней. Света нет. «Он явился из мрака, как откровение…» Ты сама отключила лампы. Какой остается выбор? Ты предпочтешь реальность огромного леса, хрупкий мостик, дорожку из белой гальки. Сияние луны. Все, в чем тебе откажут. «А звери в районе Толстого выжидают, укрывшись под листьями, ветками, кирпичами…»

В замке у двери скользит идентификационная карточка. Знакомый запах. Двое, как одно целое… если Николас здесь, он прячется в сумерках, если нет, об этом скажет окружающая пустота, то, чем он не является. Карта скользит в замке. Скользит в замке. Дверь медленно открывается.

Сальвадор зажигает свет. У суриката грустное лицо, и он становится еще печальнее, увидев, как ты сидишь на кушетке.

— Привет, Николь, — говорит Сальвадор.

— Это ты. А мне не спится.

Сурикат не отвечает. Идет на кухню, опускает на стол сумку с манящими крабами.

— Еще крабы? — спрашиваешь ты.

Лазерный пистолет рядом, лежит под подушкой.

Глаза у Сальвадора красные, а не янтарные: виновато панельное освещение в кухне. Сурикат возвращается в гостиную, останавливается перед кушеткой, за спиной у него окно и ночное небо. Ты больше не знаешь, кого или что видишь перед собой.

— Николь, — произносит он. — Николь, не надо меня держать за дурака. Я же знаю, где ты была. Носом чую. И языком.

Между тобой и страхом пролегает огромное космическое пространство.

— Ты провалилась в тупике сквозь стену. Прошла по белой галечной дорожке к мосту, заметила свет и наткнулась на нас.

Он усмехается — или скалится? Тебе нет дела, оскал это или усмешка. Еще один шаг — и грянет выстрел.

— Было дело, — признаешься ты. Какая разница, что теперь отвечать? — А там красиво. Просто чудесно.

О, еще бы! Красиво, чудесно и жутко.

— Дорогуша, — нежно, почти с любовью, говорит Сальвадор, — тебе не надо было этого видеть. Зря ты за мной пошла.

— Я никому ни слова. Если пикну, они же придут и все уничтожат.

— Ты программируешь для Бастиона, Николь. Ври что хочешь, но ты сама нас и уничтожишь.

Он ухмыляется, сжимая и разжимая когтистые лапы. Глаза по-прежнему красные. Раздается смех, скрипучий, дикий.

Как можно быть таким раздвоенным? Смотреть так печально и нежно — и в то же время кипеть от гнева? На ум приходит неожиданный ответ: «Да ведь он совсем человек».

Тварь начинает обходить тебя по дуге. Ты приподнимаешься с кушетки, целишься из пистолета.

— Если положишь оружие, — произносит сурикат, — то умрешь быстро.

— Я знаю Шадраха, — говоришь ты. — И Николаса. Они работают на Квина. Квин — твой хозяин. Уходи сейчас же, и я тебя не стану закладывать.

— Никого ты не знаешь. Это Квин послал меня за тобой.

— Решили стать такими же злыми, как и те люди из шоу? Вести себя не лучше, чем худшие из нас?

Каждое слово отдается подозрительным эхом; кажется, все это уже когда-то звучало.

И снова печальный жест, огорченный голос:

— Чтобы защитить себя, нам нужно быть жестокими. Прости, Николь, ты сама меня довела.

Выстрел попадает мимо цели, поджигает ковер. Отдача сбивает с ног. Ты отбегаешь за кушетку. Еще раз целишься. Опомнившись, враг бросается на тебя. Лазер обрывает его прыжок, и сурикат падает на кушетку. Шерсть у него почернела, передняя левая лапа превратилась в обрубок, но Сальвадор опять кидается к твоему горлу. Зубы клацают совсем рядом, горячее дыхание обжигает шею. Но вот челюсти смыкаются на запястье. Укуса ты не чувствуешь. Хватка вдруг слабеет, конечности содрогаются, и сурикат валится обратно. Глаза закрыты, вся левая половина тела обуглена, на шкуре красные пятна. Умер? Близко к тому.

Выронив лазер, ты плетешься через гостиную. Перед глазами встает освежеванный заживо пес. Неотвязная картина.

Рассеянно топчешь пламя. Последние языки огня лижут ноги, ноты ничего не ощущаешь. Только не смотреть на обгорелое тело, застывшее на кушетке. Это все не по-настоящему. Лунный свет — совсем не лунный свет. Аквариум — просто голубовато-зеленая иллюзия. Лес, уходящий к морю, — вот единственная реальность. И еще беспокойные крабы в грязи у ручья. Николас — а то и Шадрах — тебя бы понял. Он бы проникся твоим одиночеством. Почувствовал бы, как ты скучаешь по ним обоим. Как они оба тебе нужны.

Тишину оглушительно пронзает звонок. Делаешь дверь прозрачной со своей стороны — и разражаешься слезами. Снаружи стоит Николас.

Ты открываешь, и вот он, твой брат. В оборванном дождевике, неимоверно худющий, такой постаревший, потрепанный, что ты не выдерживаешь:

— Ой, Николас, что с тобой сделали?

Первый порыв — обняться, но брат словно окоченел, руки по швам, и волосы, немытые много дней, безжизненно свисают со скальпа, так что в конце концов объятия почему-то не получается.

Вместо этого ты говоришь сквозь слезы:

— Как я переживала!

И ждешь: тебе кажется, он хочет что-то сказать, но никак не может решиться. Слова дрожат и спотыкаются на самом кончике языка, лицо перекошено от усилия дать им форму.

— Ты что? — спрашиваешь ты. — В чем дело, Николас? — спрашиваешь ты и протягиваешь ладонь, чтобы не дать ему упасть.

Невозможно закончить фразу, которой не выговорили.