Спорыш

Геннадий Абрамов

Спорыш

(Рассказ)

1

Только на мост вырулили, тут и воткнулись. Черная туча размеров, можно сказать, удручающих. Снизу, от речки, чуть темнел краешек малый, а здесь уж она во всей красе показалась. Наползала зловеще — аккурат неминуемо друг дружке навстречу стремились.

— Эх, некстати.

— Ерунда. Проскочим.

А на писателя туча уныние нагоняла. Потому что, если дождь прольет, дорога от Горбунихи до Любков раскиснет, сделается как сметана, и тогда своим ходом им уже не добраться. Цепи, которые в непогоду обыкновенно на колеса ставил, он еще давеча вместе с сумками дипломата из багажника вынул. Утро чистое было, ни облачка, кто ж думать мог, что грозу внезапно надует.

— Ерунда, — Батариков успокаивал. — Впервой, что ли. Если на скорости да не робеть, всенепременно там будем.

— Легко вам рассуждать. У вашего проходимость.

— Не в моем «козле» дело.

— А в чем?

— В сноровке. Вот летчики в истребках. Их! Душа воспаряет.

— Видел я, какой вы ас. Так лихачили на дороге, что я едва не уснул.

— А куда торопиться-то?

Писатель сник. Ясно было: не успевают, до грозы не проскочить. Только-только из Слободы вырвались, их и накрыло. Сперва крупные капли по крыше забарабанили, а у Ельнино хлынуло, как вопрокид.

— Ваши предложения, Алексей Никанорыч?

— Назад ходу нет.

— Это почему же? Можно на асфальте грозу переждать. Часика три пообщаемся, побеседуем, глядишь, и просохнет. А можно и к трактористу на дом сходить, тут недалеко Паша живет. Дотащит.

— Не. Прорвемся. Сердцем чую. Толканем в случае чего.

— А где съедем?

— У Горбунихи, известно.

Писатель напрягся.

— Ну, Алексей Никанорыч, держитесь. Под вашу ответственность.

И свернул с шоссе — проселочную жижу месить.

В первой же луже едва не застряли. Однако «жигуленок», взревев, тужился-тужился, выполз. На равнинке неплохо потянул. Писатель скорость держал по такой погоде сверх меры высокую. Зад нещадно кидало, забрасывало то влево, то вправо. Батариков смолк, он езды такой ошалелой не ожидал. Писатель на полный мах щетки включил и туда-сюда рулем крутил с такой быстротой, что у Батарикова голова кругом пошла, и он вообще не смекал, где они едут. Побелел с перепугу, вцепился в кресло, заледенел, на лице ужас тихий, ожидание гибели и мысль свербящая — сыновьям и жене не успел последний наказ дать. А когда их на ямке под крышу взбросило, не выдержал и взмолился:

— Убьемся, Михалыч. Слышь, что ли? Хорош.

— Нельзя останавливаться, Алексей Никанорыч. Сядем.

— Ну и так тоже… Е-мое. Расшибемся ни за что ни про что.

— В чистом поле?

— А швыряет-то как.

— Потерпите, голубчик.

— Кабы знал, нипочем бы не ехал.

Гроза лютовала, стегала в стекло, упругими струями била прямо наотмашь. Потемнела округа. Затаилась. Как бы тоже маленько струсила.

С округлого всхолмья, на который с Божьей помощью взобрались, дорога на изволок пошла, и писатель теперь местами слегка притормаживал. Дальше им в препятствие было поле ржи, заметно полегшее от косого низкого ветра, и перед ложбинкой писатель поддал, проскочил топкое место, но тут, в поле, на пологом тягуне, «жигуленок» его, видать, надорвался, сердце не выдержало. Колеса ведущие сами собой поползли с накатанного грунта наискоски, из колеи выскочили, и машина на месте стала колосья недоспелые мять. Вязли. Забуксовали прочно.

— Ну вот, Алексей Никанорыч. Кончились ваши страхи.

— И то хорошо, больше чем полдороги одолели.

— А вы клятву давали — проскочим.

— На своем я бы до ворот доехал.

— Сравнили тоже.

— Ага. Ваша все ж таки маломощная.

— Ну? — предложил писатель. — Толкать будем?

— А есть надежда?

— Без цепей практически никакой.

— Ну и чего тогда пачкаться.

— Резонно.

И они отправились в деревню пешком. По полю ржи и вниз, через ручей. Метров восемьсот не доехали.

Пока шли, оскользаясь, гроза так же внезапно, как наскочила, с этих мест отвернула, сдвинулась и полетела Нелюдевку бомбить. Однако промокнуть успели. На ногах по пуду глины несли.

Солнышко выглянуло, рассветлелось. Воздух очистился, птички запели, и у пешеходов настроение поднялось. Батариков от страхов давешних отошел. Оживился. И всю дорогу допытывался у писателя, как он, все же коренной москвич и в золотые прежние времена властелин душ и умов, про теперешний модный бизнес думает, какие у него об нем практические измышления. Ну, к примеру. Как бы он поступил, ежели б ему предложили гнилой дом на дрова, притом с ихней доставкой, а с него бы спросили полбочки краски масляной не однородного цвета, положим беж, а какой выйдет, потому как краска слита без перемешки из разных банок. Или еще вариант. Ворота гаражные, чуток, правда, поломанные, не в кондиции, в обмен на старый колотый шифер, какой еще вполне для куриного загона сгодится, ежели куры в наличии. Или еще вот старые рамы без приблуды и стекол, семнадцать штук, как мгновений весны, на две кошелки тракторные навоза отборного, без которого, сами знаете, в огороде одна дрянь прет. Или две ванны необливные с отбитыми ножками, опять же с ихней доставкой, на почти шестнадцать метров сливов, которые у него все равно маленько не под размер и второй год под открытым небом ржавеют.

Надо сказать, в каждое предложение по обмену писатель добросовестно вникал. Неторопливо с Батариковым обсуждал, варианты обкатывал, и в конце у него всякий раз выходило, что выгоднее соглашаться, брать. Батариков радовался, как дитя малое, когда слышал, что ответ положительный. Раз такой человек, должно быть и сейчас не последний в их столице зачуханной, с ним в желаниях совпадает, значит, сыновья зря его сторонятся, стесняются и в глаза Плюшкиным обзывают, значит, у него самого голова еще варит, и уж при обмене, ежели сложится таковой, прогадать он себе не позволит, тем более чтоб какой-нибудь жмурик обмишурил его или нагло провел. С легким сердцем у колодца расстались.

— Спасибо, Алексей Никанорыч, — это писатель ему про болты напомнил. — Знайте, голубчик, я ваш должник.

— Ерунда какая. С машиной-то без меня управитесь?

— Вполне. Отдыхайте. И так я у вас столько драгоценного времени отнял.

— Да полно.

С тем и разошлись. А жена писателя, когда промокшего, грязного мужа встретила, и без любимой машины, разволновалась.

— Что? Что стряслось?

Писатель ей без утайки все рассказал.

— Еще не легче, — Елена расстроилась. — Может, Васю позвать?

— А он где?

— Спит. В грозу, когда громом ударило, очнулся с перепугу. Все на голову жаловался. Не поверишь, всерьез уверял, будто магнитной волной затылок ему обожгло. Теперь опять лег.

— Какой из него помощник?

— И то правда, — согласилась Елена. — Развалюха совсем. Он и в горку не поднимется.

Писатель переоделся в сухое, взял сумку с цепями, лопату с коротким черенком и пошел в одиночку машину вызволять.

Вечер пал тихий, свежий, природа омылась, и ко времени, когда два деда и бабка ужинать сели, давление у дипломата перестало скакать. Елена, как обещала, богатый стол приготовила.

Рюмочку приняли, закусили, и тут у крыльца стук. Елена дверь отворила — батюшки, Батариков на пороге, давненько не виделись.

— Ой, — гость незваный говорит, — красавица наша, какая у вас улыбка лучистая. Дай, думаю, узнаю зайду, как там наша совесть народная, живой или нет. Машина, вижу, цела, стоит. А тут прямо вы. Встреча. И улыбка в лицо. Аж с ног валит.

— Что вы говорите?

— Эх, Елена, жена чужая. Небось и сами не знаете, как улыбка ваша ближнего приподымает. Душа песни просит, когда на вас сблизи смотришь. Ей-богу, не вру. Вот я с детства мечтал летчиком быть. Прикиньте. Летишь на восток, облака под тобой пуховые, барашки, овечки чудные, а по курсу спереди солнце встает. Громадное такое солнце, красное сплошь интенсивно. А понизу это самое барашковое одеяло. Вот и улыбка у вас.