Страница 53 из 66
Кручинин развернулся, перегородив Изместьеву дорогу, и закачался с пятки на носок.
— Я вам напомню, Алексей Лукич, если забыли… Ребят оглушили. Их били чем-то тупым и тяжелым. Может быть, обухом топора. Удары были страшной силы. Они скончались сразу же, однако убийца на этом не успокоился, он, видимо, не помнил себя и продолжал наносить удары.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
Изместьев первым отвел глаза.
— Вы хотите сказать, — тихо спросил он, — что убийца был невменяем?
— Ну почему? Раздражен, зол.
— Состояние аффекта?
— Не исключено.
— Вот видите, — огладив бороду, сказал Изместьев. — Кто знает, может быть, он защищал достоинство свое и честь.
— Браво, — улыбнулся Кручинин. — Алексей Лукич, вы защищали свою честь?
Изместьев вздрогнул и на мгновение замер. Потом медленно развернулся к следователю, и сказал, покачивая головой:
— Виктор Петрович… Мне казалось, вы профессионал… Я похож на убийцу?
— А вы знаете человека, который действительно похож?
— Нет, вы впрямь считаете, что я… Что я мог?
— А почему бы и нет, Алексей Лукич? — вопросом на вопрос ответил Кручинин. — «Сложно жить на этом свете».
— Перестаньте с вашими стишками, — Изместьев был явно раздражен. — В конце концов, это просто оскорбительно.
— Вот как? Оскорбительно? — Кручинин подбросил шарик. — А — лгать? Скрывать? Недоговаривать?… Чего вы добиваетесь, Алексей Лукич? Я начинаю думать, что вы пытаетесь меня обмануть. Или переиграть. Отправить по ложному следу. Чтобы я привлек вас не за убийство, а всего лишь за лжесвидетельство.
Глядя вдаль, Изместьев поправил шляпу и снова огладил бороду.
— Извините, Виктор Петрович. Я устал.
— Почему упорствуете?
— Я уже объяснял.
— Неубедительно.
— Иначе не умею, — сердито отрезал Изместьев. — Устал я — неужели не видите? Устал.
— Что ж, — неожиданно согласился Кручинин. — Не стану больше мучить вас. Будьте здоровы. Но учтите, я не прощаюсь. К следующей нашей встрече, пожалуйста, потрудитесь приготовить что-нибудь более основательное.
Он подбросил шарик, кивнул на прощанье и подмигнул Изместьеву: «Всё равно надежды нету на ответную струю. Может, сразу к пистолету устремить мечту свою?»
И скачущей походкой, с развальцей, словно пританцовывая, пошел прочь.
— Фигляр, — процедил сквозь зубы Изместьев, глядя ему вслед.
5
Каждый вечер, в одно и то же время, в поздних сумерках на берег озера приходила Тужилина — корявая вислоносая старуха, сожительница старика Хопрова.
Изместьев наблюдал за ней издали, в заборную щель.
Она приносила с собой смену белья, завернутую в тугой плотный узел.
Осмотревшись вокруг и убедившись, что ее никто не видит, она обламывала березовый сук и обрывала с него ветки. Затем, деловито постучав оземь, примерив по руке, она медленно, опираясь о самодельный посох, продвигалась вокруг озера, вглядываясь в каждый куст, обшаривая руками каждый бугорок, травинку, корень дерева, и проделывала это с невероятной тщательностью.
Потом, видимо, не найдя на берегу то, что искала, она садилась на поваленный подгнивающий ствол ракиты, стягивала тесноватые резиновые сапоги, сдергивала и скатывала чулки, подтыкала светлую верхнюю юбку и, застегнув на все пуговицы телогрейку и поправив платок, бесстрашно входила воду.
Юбка ее пузырилась, надувалась шатром.
Она неторопливо шла вдоль берега, почти по пояс в воде, щупая палкой дно. Время от времени нагибалась, отворачивала голову, чтобы не замочить платка, шарила рукой и доставала и отбрасывала корягу. Прочесывала дно методично и основательно — до тех пор, пока не замерзала или пока еще были силы.
Потом выходила из воды и направлялась к месту, где оставила одежду.
Переодевалась в сухую смену и, опираясь о палку, усталая и расстроенная, возвращалась в свою деревню.
6
— Если не секрет, вы кто по профессии, Алексей Лукич?
— Как видите, сторож.
— А в прошлой жизни? — улыбнулся Кручинин.
— Даже не знаю, — сказал Изместьев. — Инженер-механик. Технический вуз. Затем… немного самообразования… по части гуманитарной. Пробовал переменить профессию. Писал. Два рассказа даже напечатал.
— Больше не пишете?
— Что — рассказы? Нет, не пишу.
— Почему?
Они гуляли по лесу. День был приятный, ласковый. И словно под стать этому дню, разговор их больше походил на мирную беседу двух добрых старых знакомых, чем на очередной допрос.
— Если помните, Виктор Петрович, — после некоторой паузы ответил Изместьев, — лучшее, что Россия дала миру, — это литература прошлого века… Как они говорили тогда?… Недостаточно иметь талант, знания, ум, воображение. Надо еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру. Могла питать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага… Возвыситься до страсти к добру. Желание всеобщего блага… Я не возвысился.
— Но — стремились?
Сторож неприязненно взглянул на следователя и ничего не ответил.
Они прошли сосняк и остановились на краю поляны, откуда хорошо было видно озеро и край деревни.
— Красиво у вас, — заметил Кручинин.
— Да, Виктор Петрович, — согласился Изместьев. — Не поверите, душа обмирает, когда вижу всё это. Особенно осенью.
Какое-то время они шли молча.
— Мир безумен, — огладив бороду, снова заговорил Изместьев. — Понимаете? Безумен… Тем не менее нельзя злиться на свое время без ущерба для самого себя… А я порой бываю злым. До безрассудства. Задыхаюсь от обиды и гнева.
— Из-за того, что у вас погиб в армии сын?
— Не только… В душе… внутри растет несогласие, недовольство. Это — как пытка, вы понимаете? Пытка несогласием.
— А чем вам время наше не угодило?
— Долгая история.
— Мы с вами куда-нибудь спешим, Алексей Лукич?
— Нет, вы… действительно хотите?
— Всегда полезно послушать человека, у которого есть убеждения, — улыбаясь, сказал Кручинин. И добавил: «Не дороги теперь любовные страданья. Влекут к себе основы мирозданья».
— Что ж, — горько усмехнулся Изместьев, взглянув на следователя. — Хотя ваша профессия — недоброй славы…
7
Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале десятидолларовую бумажку, и они проскользнули внутрь.
Зал был заполнен на треть.
Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру, чтобы снова начать играть. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты. Над столами, занятыми посетителями, стлался, завиваясь в кудри, сигаретный дым.
— Там, — показал Севка.
Усатый бармен брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей показал на заставленную бутылками витрину.
— Нам бы к культурным ценностям.
— Вы тут — новенькие?
— Бедовенькие, — сказал Иван.
Бармен потеребил рыжеватые бесподобные свои усы. Подумал. А нажал кнопку.
За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.
— Счастье — это когда тебя понимают, — провозгласил Иван, обходя стойку.
— Царство уюта, — с иронией заметил Севка, бегло осмотрев помещение.
— И разврата, — добавил Иван.
Они оказались в небольшой, уютно обставленной комнате с низкими потолками. В дальних ее углах стояли два торшера. Полумрак. Кресла, мягкие стулья, низенькие столики. Около десяти человек сидели, курили, пили коктейли и, похоже, ждали какого-то представления.
Две пары танцевали — медленно, в обнимку.
Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом.
Севка поблагодарил его кивком головы и от предложенных напитков отказался.
Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый охранник лет сорока впустил очередного посетителя. Лохматый парень расплатился с охранником живыми деньгами, взял с подноса у официанта коктейль и плюхнулся в кресло.