Завещание

     – А тебе так важно? Послушай, Сара, ты какая-то… Это влияние Стива, да? Тебе действительно хочется взвалить на себя этот груз? Исцеление? Чувствовать чужую боль, каждую минуту жить чьей-то чужой бедой, болеть чьей-то болезнью и изживать ее из себя, он ведь воображал, что сам заболевает, и себя слушал, а не кого-то, он принимал на себя чью-то болезнь и… Ты хочешь жить с этим постоянно?

     – Селия! Ты говорила, что ничего этого…

     – Да! Ничего этого! Но ты-то веришь! Ты так верила в способности Стива, что, когда у тебя нашли рак…

     – Откуда ты знаешь?

     – Но ведь это правда? Два года назад у тебя нашли уплотнение в левой груди. Не смотри так, я все равно не скажу, откуда мне это известно. Можешь считать, что у меня тоже есть способности к… неважно. И что ты сделала? Тебе предложили курс химиотерапии, ты отказалась. Тебе предложили операцию – ты отказалась. Ты сказала Стиву… Вот только я не понимаю: почему он сразу не увидел, не понял, что с тобой происходит? А? Он же ясновидящий.

     – Стив…

     – Ладно, не нужно его оправдывать. Не увидел или не захотел увидеть – это его характеризует, верно?

     – Селия!

     – Ладно, я не о том. Ты считаешь, что тебя вылечил Стив. Наложением рук, да?

     – Нет. Опухоль рассосалась сама. Это иногда бывает. Редко, но случается. Мне повезло.

     – Это тебе врачи сказали через год, на повторном осмотре. Ты сделала вид, что согласилась. Но ты и сейчас уверена – это Стив. Он тебя вылечил. Не знаю, что он с тобой творил: руки прикладывал, смотрел пристально, может, спал с тобой чаще, чем обычно, а?

     – Селия!

     – Но ты ведь веришь в это.

     Молчание.

     – Я не верю. Я просто это знаю. Меня вылечил Стив. Он… говорил со мной. Мы садились и разговаривали. Об этом. О том, чего быть не должно. И чего не будет. Говорили. И это прошло.

     – Ну да. Вы со Стивом заговорили рак. Уговорили его уйти.

     – Получается, что так.

     – Господи! Ладно. Ты в это веришь. Значит, ты уверена: если подпишешь, то сможешь исцелять и не сумеешь жить без этого. Вот я тебя и спрашиваю: ты готова к такой участи? Ради того, чтобы получить дом и денежное содержание? А твоя Ребекка? Она тоже должна подписать, верно? Иначе ничего… Она готова? Она верит, как и ты. Она готова взять это на себя?

     – Мы обе готовы. Успокойся. Я подпишу, не задумываясь.

     – Конечно, ты вообще не привыкла задумываться!

     – И Ребекка подпишет, потому что знает: Стив никогда не сделал бы для нее ничего не только дурного…

     – Да он вообще ничего для нее не сделал в этой жизни! Все – ты.

     – Откуда тебе это…

     – Я же сказала: считай, что я медиум. Хорошо, у меня свои источники информации… Дай мне, пожалуйста, кусочек рулета. Где ты его покупала? Люблю с маком – так, чтобы не очень много, а то у нас обычно кладут столько мака, что всякий вкус… О чем мы говорили?

     – Ты подпишешь?

     – Конечно. Два миллиона и дом в Детройте.

     – И способность к сопереживанию.

     – От того, что я подпишу, ничего не изменится. Если во мне чего-то нет, то от какой-то подписи…

     – Ты точно подпишешь?

     – Послушай… Это шанс, верно? Я никогда больше… Почему я должна отказываться от денег? Только потому, что какие-то фантазии…

     – Ты не ответила.

     Молчание.

     – Не знаю. Скорее всего, подпишу. Но если ты думаешь, что мне не страшно… Этот проклятый Стив…

     – Селия!

     – Ах, оставь! Можно подумать, ты была от него без ума! Он был невозможным человеком, всегда таким был. А когда заболел, так стал просто невыносим. Ты думаешь, я такая стерва – бросила больного, не захотела возиться с инвалидом, да? Ты ведь так не думаешь, Сара. Другие могут, другие не знают, каким был Стив, но ты-то за эти двадцать лет… Разве он не разговаривал с тобой, как с муравьем, на которого можно наступить? Он не…

     – Замолчи!

     – Почему я должна молчать? Он и теперь свои миллионы не хочет отдать ни мне, ни тебе, ни детям, вот и придумал эту дурацкую… Кто-нибудь обязательно испугается, не подпишет, и все достанется фонду, которым будет распоряжаться Збигнев. Может, Збигнев Стива и надоумил на все это. Ты знаешь, какими были их отношения?

     – Селия, замолчи, это переходит все границы!

     – Боишься правды?

     – Это неправда! Я не хочу об этом говорить. Извини, я устала и иду спать. Так ты подпишешь бумагу?

     – Не знаю. Подумаю. Стив способен подложить мне любую свинью. Даже после смерти. Он мог…

     – Ты же говорила, что…

     – Говорила. Не знаю. Скорее всего, подпишу. Или нет. Спокойной ночи, Сара.

     * * *

     – Знаешь, не такой плохой рулет, как мне показалось вначале, – сказал Михаэль, доедая последний кусок и подбирая крошки. – И чай замечательный. У тебя все так хорошо получается, Ребекка. Я жалею, что мы мало общались.

     – Скажи спасибо матери, – сухо отозвалась Ребекка. – Господи, какой ужасный разговор. Зачем мы это слушали?

     – Так получилось, – легкомысленно заявил Михаэль. – По-твоему, мама подпишет?

     – Недавно ты утверждал, что – да. Ты хорошо знаешь собственную мать?

     – Не знаю, ты права. Мать никогда не рассказывала, что отец так с ней обращался.

     – Как с муравьем? Папа… Он был самым добрым человеком в мире.

     – По отношению к другим. К тем, кому он помогал.

     – И к нам с мамой тоже, уверяю тебя. Он ни разу меня не наказал, а я была не очень-то послушна. Он ни разу не повысил голос на маму, называл ее «моя любимая Сара», и ты бы видел его глаза, когда он смотрел на нее… думал, что никто не видит, а я видела.

     – А ты подпишешь?

     – Что? Да, конечно.

     – Думаешь, отец мог это… ну, устроить так, чтобы мы действительно… Это же невозможно! Наука этого не допускает.

     – Тогда чего боишься ты? Я вижу – ты боишься. Подпишешь, и вдруг на тебя свалится все знание, а ты не готов, ты можешь утонуть…

     – Ребекка, скажи честно: ты думаешь, отец мог это сделать?

     – Конечно. Если он так написал, значит, так и будет.

     – И ты готова…

     Ребекка промолчала. Медленно поставила чашку на журнальный столик, сложила руки на коленях, она не хотела смотреть на Михаэля, но что-то притягивало, она отводила взгляд, но почему-то получалось, что она все равно видит его глаза, будто пространство в гостиной искривилось, линии замкнулись, и невозможно было смотреть на часы, висевшие на стене, потому что она видела не циферблат, а напряженное лицо Михаэля, и даже на собственные ладони смотреть было невозможно, потому что они стали зеркальцами, отражавшими лицо Михаэля, его насупленные брови, плотно сжатый рот и взгляд – она не хотела, чтобы Михаэль смотрел на нее таким взглядом, он не должен был…

     – Не знаю, – сказала Ребекка. – Конечно, я… боюсь. И если подпишу… Совсем не потому, что хочу получить деньги… Мне кажется, что без этих денег я буду счастливее, мне всякий раз дурно делается, когда я думаю, сколько что стоит, и нужно ли это покупать, мне вещи мешают, они делают меня не свободной, понимаешь, я бы обошлась без них… Но если папа хочет… хотел, чтобы я стала частицей его личности… я не могу оценить иначе то, что он написал… если он захотел, чтобы мы приняли в себя его личность… ты разве не заметил: он разделил между нами самого себя, свою суть, свое «я», он не сделал бы этого, если бы считал невозможным. И еще… если он хотел оставить на земле собственную личность, он бы выбрал… ну, кого-то одного, кому завещал бы… А он разделил между нами четырьмя…

     – Пятью, – поправил Михаэль, – мы все время забываем о Саманте, которая даже на похороны не изволила приехать.

     – Да, Саманта… Хорошо, между пятью. Значит, мы пятеро не просто получим какие-то отдельные папины способности. Мы станем… я не знаю, мне так кажется… мы станем одной личностью, понимаешь? Каждый потеряет частицу себя и приобретет частицу другого.