Страница 106 из 110
Галиновский. А как Высевко будет смотреть на нас… Глазами? Как коллектив будет смотреть? Как мы будем смотреть ребятам в глаза? Недавно с нами Тамара Трофимовна говорила, что важнее — правда или ложь?
Крупник. Не будем детские речи повторять. Тебе достаточно сказать: «мне показалось» или «я подошел, когда он лежал»… Я не люблю шантажировать и прочее, как ты выразился… Но если ты все сделаешь по-хорошему, я помогу тебе подготовиться в вуз, и все, что от меня зависит, я тебе сделаю положительно. И оценку повышу в аттестат. А если нет, я сделаю так, как сказал. Потому что я не смогу иначе.
Трудно сказать, чего в словах «лучшего учителя» Крупника больше — цинизма или наглости. Но нет в его словах ни честной заботы о друге, ни уважения к ребятам, ни признания тех идеалов и понятий, которые должна давать им школа, которые должен давать им он, учитель, Эдуард Яковлевич Крупник. А вместо этого он дал ребятам урок низкопробного торга по принципу — ты мне, а я тебе. А еще в словах Крупника можно довольно явственно уловить отголоски воспитательной системы Энгельсона, в которой на первом месте стоит страх. Запугать ребят, пригрозить, парализовать волю, показать свое всемогущество — вот ведь какова была «сверхзадача» этого урока.
Да, Эдуард Яковлевич Крупник знает физику лучше ребят. Он образованнее их — во всяком случае в объеме школьной программы. Но в нравственном отношении он полный невежда. Чего нельзя сказать о семнадцатилетних Галиновском, Зеневиче, Анищенко.
И надо сказать, что ребята с честью выдержали беспардонный шантаж. Что говорить, им еще нет семнадцати. Решение далось нелегко. Ведь на чашу весов были брошены такие слова, как честь школы, забота о ближнем, сострадание, великодушие, а эти понятия у нас привыкли уважать с детства. И тем важнее их решение, давшееся в борьбе с собственными сомнениями и колебаниями. Кто знает, может быть, этот «большой случай», как выразились ребята, станет в их жизни не менее значительной вехой, чем получение аттестата зрелости? Если бы перед получением его предстояла сдача экзамена на гражданское мужество, уменье оставаться честным и отстаивать свою точку зрения, то можно сказать, что этот экзамен они сдали досрочно.
Владимир Чванов
ПРИЕМ В ПОЛОВИНЕ ПЯТОГО
Старинные мозеровские настенные часы пробили четыре. До начала приема осталось тридцать минут. Люди сидят на новеньких деревянных диванах, расставленных вдоль стен коридора, толпятся у широкой, обитой коричневым дерматином двери со стеклянной табличкой «Начальник отделения милиции Данков Н. И.». Каждый пришел со своим. И это свое заставляет посетителей мысленно представить себя уже сейчас в кабинете начальника. Когда открывается дверь и кто-то из работников милиции выходит от начальника, стоящие рядом с дверью пытаются заглянуть в кабинет. Но, кроме открытого настежь окна да зеленой ковровой дорожки, не видно ничего.
В глубине кабинета, за широким столом, обтянутым зеленым сукном, сидит Данков.
Крепко сжав ладони, он задумчиво смотрит на массивный чернильный прибор с бронзовым медведем, который тянется мордой к бочке. В бочке не мед — чернила. Сегодня ему позвонили из управления и предложили новую должность — заместителя начальника райотдела.
Данков думал. Большой объем работы не пугал его. Но уходить из отделения не хотелось. Он привык к своим сотрудникам. Привык к сложной и беспокойной жизни нового микрорайона, который вобрал в-себя жителей из разных концов Москвы — из Черкизова, Таганки, Останкина, Марьиной Рощи… Наладились контакты с ЖЭКами, предприятиями, дружинниками, общественными организациями.
Новая должность несла с собой более высокую зарплату, звание. И чего греха таить — надежду на быстрое получение квартиры.
Данков встал из-за стола и подошел к окну. Над улицей яркое солнце. Лето в самом разгаре. В воздухе плывут белоснежные пушинки, слетевшие с тополей. Эти мощные деревья все еще стояли на строительных площадках, у опустевших деревянных, отживших свой век бараков. Вдали трубы ТЭЦ. Облака белого пара. По сторонам, насколько видно, растянулись новые пятиэтажные корпуса домов из белого кирпича и панелей.
Лавируя между автобусами и грузовиками, к отделению ловко подкатил патрульный мотоцикл. Рыжеватый милиционер с трудом вытащил из коляски пьяного.
— Ну что за народ! — Данков нахмурился. — Сколько раз говорил, чтобы пьяных не возили в милицию.
Он подошел к селектору и, нажав рычаг, соединился с дежурным.
— Болашев, почему опять пьяных принимаете?
— Виноват, товарищ начальник. Милиционерам показалось, что ограбили его. Ни часов, ни документов. Только мелочь, копеек шестьдесят.
— Что значит показалось?
— У кафетерия крутились около него двое. Был в куртке и галстуке, а подобрали без всего этого.
— Наряд на место верните немедленно. Пусть ищут этих двоих, очевидцев устанавливают, а пьяного — в медвытрезвитель. И чтобы акт составили подробнее. Когда в себя придет, опросите. Где пил, с кем пил.
— Понял, товарищ начальник. Все будет сделано.
Данков взглянул на часы и убрал в сейф папки с документами. Во время приема населения стол должен быть чистым. Он наскоро просмотрел доклад к завтрашнему совещанию в райотделе. Докладом он был доволен. Отчитываться было чем. Не понравился только последний раздел. «Коллектив отделения, понимая всю важность профилактики, — читал Данков, — в последнее время принимал определенные меры к улучшению этой работы… По месту работы правонарушителей направлено… писем для принятия мер общественного воздействия. Проведено бесед…»
Все это надо переделать, решил Данков. Уж не раз эти фразы слышаны, переслышаны. Профилактика — это прежде всего люди с их бедами, заботами, неурядицами. Мы все повторяем привычно: «Работа проводится, имеются серьезные недостатки». Сотрудников за этот неудавшийся раздел, с его коротенькими полуистинами, со штампами, скрывшими живое дело, винить нечего. Сам виноват! Наверно, в нем самом засела эта дурная манера с важным видом выдавать чужие мысли за свои. Получается, что не он, Данков, а инспектор оценивает всю работу отделения. Не дело это!
«Пойду к Антонову, — решил Данков, — попрошу подобрать дополнительный материал. Вечером поработаю над разделом о профилактике».
Еще в коридоре он услышал громкие голоса, доносившиеся из кабинета его заместителя по уголовному розыску. Перед Антоновым, закинув ногу на ногу, сидела женщина. В короткой замшевой юбке, с броско намазанными бровями, умело положенным кремом под летний загар на лице, она казалась молодой и была по-своему хороша.
Данков узнал в ней Верку Тараторку — карманную воровку со стажем. Судилась не раз, но в последние два года не попадалась. Говорили, попритихла.
Аккуратно вытирая слезы, стараясь не задеть окрашенные голубой тушью веки, она всхлипывала и громче, чем надо, отвечала на вопросы. Но и плача, она держалась задиристо.
Данков знал, что ее задержали еще вчера за кражу из квартиры зубного врача Белкина. Эта кража принесла много хлопот работникам уголовного розыска. За две недели Белкин успел написать четыре жалобы на бездействие отделения милиции. Жалобы были необоснованные, но все равно неприятно.
— Не в цвет говорите, товарищ Антонов, пустой номер тянете. Факты давайте.
Увидев Данкова, Верка заговорила еще напористее.
— Вы только посмотрите, Николай Иванович! Приезжает этот Шерлок Холмс с поплавком, с работы берет, сажает. А за что? За что?! Нету такого права, чтобы людей компрометировать. Набрали сотрудничков! Телефонами обставятся и думают, что на три аршина под землю видят. А я чиста! Хоть под рентген ставьте…
Тараторка говорила уверенно.
— Зачем же под рентген? — Данков удобно уселся на стареньком клеенчатом диване и, делая вид, что не спешит, закурил. — И так разберемся.
— Можно, я закурю?
Данков протянул ей сигареты.
Но Тараторка закурила свою, с длинным мундштуком. Лицо ее стало бесстрастным.