Страница 103 из 110
Тем временем кто-то тряпкой затирает кровь на полу, ребята растерянно толкутся в вестибюле, не зная, что предпринять. Наконец, завуч Ольга Андреевна Дудникова решает вызвать «скорую помощь». Снова тянутся томительные минуты. Высевко не приходит в себя. Приезжает «скорая». Парня осторожно укладывают на носилки и выносят к машине.
У всех возникает вопрос: кому сопровождать пострадавшего? Директор болеет, ее нет в школе, учителя на уроках, завуч полагает, что она должна остаться. Ребятам не положено: сопровождать пострадавшего ученика должен учитель. Дудникова предлагает ехать Энгельсону. Он свободен. Он знает, что произошло. Он учитель. Но Геннадий Зиновьевич категорически отказывается. Он во что бы то ни стало хочет остаться в школе. Ему остро необходимо кое с кем поговорить, кое-кого убедить, настоять, рассказать, короче — создать свою версию происшедшего. Он понимает, что неплохо бы и в больницу съездить с Высевко, но разорваться невозможно.
Поехал Анищенко. Ученик, товарищ по классу, свидетель происшедшего. И в больнице, когда его спросили о причине травмы, он, не мудрствуя лукаво, подробно рассказал, как, при каких обстоятельствах получил черепно-мозговую травму доставленный больной. Его показания были настолько ошарашивающими, что врачи сочли своим долгом сообщить о них в милицию, а оттуда сведения попали в прокуратуру. Так было возбуждено уголовное дело по обвинению Геннадия Зиновьевича Энгельсона в умышленном нанесении тяжких телесных повреждений ученику десятой средней школы Владимиру Высевко. Как установила экспертиза, травма относилась к категории опасных для жизни — перелом костей свода черепа, сотрясение мозга, кровоизлияние. Не забыли эксперты упомянуть и еще одну маленькую, но весьма важную деталь — небольшую ссадину на внутренней стороне щеки, след удара рукой.
Почти неделю Высевко лежал в больнице, не приходя в себя, он не узнавал ребят, приходивших к нему, до сих пор не помнит, что с ним произошло. Его память обрывается на том моменте, когда закончились занятия в спортивном зале. Он долго не мог понять, как оказался в больнице.
Высевко увезли, толпа в вестибюле разошлась, все снова занялись своими делами. Энгельсон тоже. Первым делом он направляется к учительнице физвоспитания Нине Николаевне Гончарик. Она — единственный свидетель из взрослых, и ее слова, ее мнение, ее показания могут оказаться довольно важными.
— Нина Николаевна, — говорит он, — вы были в спортзале, когда все это произошло, верно?
— Да, — растерянно отвечает учительница, не поняв сразу сути вопроса.
— Значит, вы ничего не видели, да?
Потом Геннадий Зиновьевич вспомнил, что через вестибюль пробегала учительница Пуховская, как раз в момент происшествия. И он направляется прямо к ней, вызывает с урока:
— Вы что-нибудь видели? Ну, я имею в виду, как все там произошло, на площадке?
— Да нет… Я была в вестибюле… Я видела только, как Высевко упал в проем двери…
— Спасибо, — говорит Энгельсон.
Неуверенности Пуховской ему вполне достаточно для той версии, которую он начинал монтировать.
Оставался пустяк: потолковать с ребятами — невольными свидетелями его воспитательной «беседы» с Высевко. Как уже отмечалось, с учениками Геннадий Зиновьевич умел разговаривать. Он не сомневался в том, что ему удастся убедить ребят дать нужные показания. События поторапливали его. На три часа следующего дня было назначено заседание местного комитета, на который были приглашены Галиновский, Зеневич и Анищенко. В нарушение всех школьных правил, писаных и неписаных, Геннадий Зиновьевич вызывает их с урока и приглашает в свою лаборантскую, известную школе под названием «каморка Энгельсона».
Речь Энгельсона перед ребятами продолжалась довольно долго. Закончился урок, прошла переменка, начался следующий урок, а Энгельсон, заперев дверь «каморки», продолжал говорить. Тезисы его выступления были довольно просты. Подробно остановившись на том значении, которое имеет для всей школы сам факт того, что он, Энгельсон, преподает здесь, тщательно перечислив все заслуги, которые имел и на которые мог рассчитывать в обозримом будущем, Геннадий Зиновьевич перешел к главному — показания надо изменить. Потому что, настаивая на своих прежних показаниях, ребята осрамят школу и нанесут непоправимый ущерб народному образованию республики.
Чтобы не остаться голословным, приведем показания ребят, в которых они рассказывают об этом разговоре…
— Он у нас ничего не преподавал и долго рассказывал о том, какой он хороший учитель, как все его ценят, рассказал, что вся школа держится на нем и что беспокоится он не столько о себе, сколько о престиже всей школы, — говорил Галиновский. — Он сказал, что мы здорово подведем и школу, и своих товарищей, и директора, если скажем, что видели, как он ударил Высевко.
— Он предложил нам сказать, что мы ничего не видели, настаивал на том, что Высевко сам упал с лестницы, — заявил Зеневич. — Мол, если мы скажем, что нам показалось, что сомневаемся, то этого будет вполне достаточно. Что остальное, мол, нас не касается, остальное он берет на себя.
— Когда мы отказались принять его требования, он запер нас в лаборатории на несколько часов, чтобы мы посоветовались и подумали над его словами, — сказал Анищенко. — Мы подумали, посоветовались и решили, что лгать не будем. Когда Геннадий Зиновьевич открыл нас, мы сказали ему об этом. Похоже, он ожидал такое: когда мы разговаривали, за дверью все время слышались какие-то странные шорохи.
Ребята отказались вести дальнейшие переговоры с Геннадием Зиновьевичем. Но Энгельсон не терял надежды склонить их к лжесвидетельству и перед самым заседанием месткома назначил всем троим встречу в соседнем парке. Он не мог согласиться с поражением. Но ребята в парк не явились. Они отправились на местком и подробно рассказали обо всем, что видели в тот день.
Надо сказать, что Энгельсон, не сумев заставить ребят дать ложные показания, отправился к их родителям и снова рассказал, какой он хороший учитель и как они благородно поступят, если заставят своих детей солгать и тем самым спасти его и престиж школы, уберегут народное образование республики от непоправимого удара. Но родители оказались не менее стойкими, нежели их дети, и ответили Энгельсону в том же духе, что уж коли не учили своих детей лгать и приспосабливаться до сих пор, то тем более не намерены это делать сейчас, даже ради такого незаменимого педагога.
На заседании местного комитета школы Энгельсон впервые публично изложил свою версию. Она оказалась сумбурной и противоречивой. Суть происшедшего в изложении Геннадия Зиновьевича заключалась в том, что он схватил Высевко за рукав и, не рассчитав силы, резко дернул вниз, когда тот обгонял его на лестнице. Высевко потерял равновесие и рухнул на площадку. Но через несколько дней, собравшись с духом, Энгельсон в кабинете следователя скажет, что за руку Высевко он не дернул, а лишь слегка коснулся его одежды. На суде же Геннадий Зиновьевич вообще заявит, что он вовсе и не касался парня, что он только окликнул его, а тот возьми да и упади.
Размер лестничной площадки — примерно четыре на четыре метра. Следователь пришел к заключению, что сам пострадавший поскользнуться и опрокинуться с третьей ступеньки, чтобы, пролетев над всей площадкой, удариться головой в дверь на высоте немногим меньше метра, не мог. Законы физики не позволяют.
До дня суда, держась за эту версию, Геннадий Зиновьевич обвинял в сговоре против себя людей, с которыми не один год проработал бок о бок. По его словам выходило, что он невинная жертва, а все вокруг бесчестные завистники, сговорившиеся, чтобы погубить его. Ни одна профессия, как бы она ни ценилась в народе, какой бы уважаемой ни была, не дает человеку права вести себя так, как ему заблагорассудится, не предохраняет человека от хулиганских выходок, если его духовная культура низка, если его внутренний мир убог и куц.
Что же сказали о своем коллеге учителя школы?
О. Р. Пушкаревич. Энгельсон считался у нас неплохим учителем, но многих коробило его стремление всегда и везде подчеркнуть свое превосходство, подчеркнуть, что люди, которые работают рядом с ним, стоят ниже по своему духовному развитию, культуре; меньше знают, чем он, хуже преподают, не умеют воспитывать…