Страница 100 из 110
— Гражданин прокурор, хочу сделать официальное заявление. Я, Белоцерковец Павел Павлович, совершил убийство своего друга Геннадия Александровича Комарова 15 июня 1941 года в городе Лосиноглебске. Я также виновен в доведении до самоубийства своей гражданской жены Митенковой Валерии Кирилловны. Дату ее смерти не знаю. Вы не поверите, я действительно не знал, какое тогда было число… Но это не все мои преступления. Я также виновен в совращении несовершеннолетней Комаровой Таисии Александровны… Простите, почему вы не записываете?
— Погодите, Павел Павлович. Как вы сюда добрались?
— Самолетом. Я прилетел еще утром… Но долго искал вас… Знаете, город незнакомый, хотя я прожил здесь безвыездно больше половины своей жизни. Вы не удивляетесь?
— Нет. Что вас заставило прийти ко мне?
Он совсем старческим, наверное, привычным для него жестом вытер мокрые глаза.
— Вы бы знали, как жутко жить только ночью… Не разговаривать ни с кем… Лерочка была почти глухая и боялась их… — Последние слова он сказал шепотом, показывая пальцем на боковую стенку. У меня возникло подозрение, что Белоцерковец все еще не в своем уме. Но он печально усмехнулся. — Это она так говорила, Валерия… Мне трудно передать все, что я хочу сказать. Я композитор. Всю жизнь там, — он снова показал пальцем куда-то, — писал музыку. Она звучала только здесь. — Павел Павлович приложил морщинистую руку к темени. — Потом я понял, что и музыка уходит от меня, потому что ушла надежда… Я пытался писать светло, легко, чтобы заглушить свое преступление, свою трусость, свое ничтожество… Но она не заглушала… Музыка ушла, и я остался один на один с двумя дорогими и страшными для меня людьми: с Геной и Таей. Но вы не подумайте, что я сумасшедший. Действительно, что-то со мной случилось недавно, когда Лерочка покончила с собой, а потом в Доме творчества я увидел женщину, которая мне очень напомнила Таю. Я гулял в парке, она подошла ко мне и долго смотрела… И заплакала… Это было удивительно: плачет незнакомая женщина, и ты не знаешь, чем ей помочь. Не помню, что я ей говорил… Я говорил, кажется, о себе. У меня возникло непреодолимое желание уехать оттуда… Женщина исчезла неожиданно… И откуда-то в моих руках деньги… Мысль о том, что я должен ехать сюда, именно к вам, оформилась позже, когда я остался один в своей комнате… Совсем один… Вот почему я здесь. Надо было прийти давным-давно…
Он сидел передо мной, жалкий, больной, наполовину сумасшедший, погубивший себя, своего друга, разбивший жизнь двум женщинам… И оставивший сиротой сына.
— Я понимаю, — тихо прошамкал Белоцерковец беззубым ртом, — мой приход не может считаться явкой с повинной… Вы меня нашли сами.
— Вас обнаружили у Митенковой случайно, — сказал я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором было смятение, недоверие, растерянность.
— Меня не искали? — спросил он. Я отрицательно покачал головой. — Вы не знаете, меня искали, чтобы отдать под суд.
— Я знаю почти все, — произнес я спокойно. — Вас никто не собирался судить.
— Ведь я же убийца, растлитель! Меня не могли не искать. Не может быть, чтоб не искали, не может быть!
Он схватился старческими перекореженными пальцами за дряблые щеки и, закрыв глаза, застонал…
Обо всем до конца я узнал из магнитофонной записи показаний Белоцерковца.
«…Когда Комаров вернулся на пляж, я не мог даже предположить, что он узнал о том, что произошло между мной и Таей. Я это понял, как только Геннадий обратился к своей сестре с вопросом: «Правда ли то, что написано в записке?» Никакой записки я от Таисии Комаровой не получал. Я пытался избежать скандала, хотел объясниться с Комаровым, в конце концов пообещать жениться на Тае. Мы отошли в сторонку, за кусты, к самой реке. Вы бы видели его лицо! В руке он сжимал велосипедный насос, не знаю зачем прихваченный из дома. Комаров спросил:
— У вас действительно было с Таей?.. Говори честно, сволочь, все равно узнаю, убью…
И схватил меня за рубашку. Она треснула. Я сказал: «Да». И пытался успокоить его, стал уверять, что женюсь на его сестре. Он сказал:
— Ей же нет еще восемнадцати! Что ты, гад, думал? Мне после всего этого противно, что я ел с тобой вместе один хлеб, что моя мать тебя, подлец, встречала и кормила как родного.
Наверное, я почувствовал несправедливость в его словах, потому что и мои родители встречали Геннадия как сына… И, чтобы не оставаться в долгу, я снял с руки часы и сунул ему в карман. Он крикнул: «Откупиться, гад, хочешь!» И ударил меня кулаком по лицу. Помню, у меня из носа потекла кровь. Он ударил еще несколько раз и при этом приговаривал: «Это тебе за Тайку, это тебе за Лерку…» Потом на мою голову обрушился сильный удар. Я инстинктивно ответил Комарову ударом и попал в висок. Помню, он покачнулся и упал в воду, а у меня у самого перед глазами красные круги. Я бросился бежать. Боялся, что он догонит и снова будет бить… Не знаю, сколько я бежал. Оглянулся, Геннадий меня не преследовал. Я умылся в реке, снял рубашку, вернее, то, что от нее осталось, бросил в кусты. Так и остался в одной майке. Куда идти, не знаю. Ощупал лицо. Нос распух, губа разбита, на голове шишка. В таком виде показываться на людях стыдно. Так и просидел до самого вечера. И все размышлял, что делать. К Комаровым идти, значит, во всем признаться. Тогда Геннадий прибьет окончательно. Если не прибьет, то уж в милицию донесет обязательно. Посадят: ведь Тая несовершеннолетняя… Положение отчаянное. Хотел даже в речку броситься. Стемнело. Часов у меня не было. В кармане — билет на ленинградский поезд… Ладно, думаю, посмотрю, как у Комаровых. Может, решусь зайти, если все тихо. Закоулками пробрался на их улицу. У них в доме свет. И смотрю, к их калитке приближается милиционер… Выходит, сообщили в милицию. Я двинулся к вокзалу. До отхода поезда оставалось еще минут двадцать. Я решил вскочить в последний вагон перед самым отходом. А пока спрятался между двумя киосками и стал высматривать кого-нибудь из нашей компании. Вдруг слышу, кто-то недалеко переговаривается. Рядом, около киоска, сидели несколько ребят. Курили, ругались матом. Шпана, подумал я. А что мне? Я сам походил на уголовника с разбитой физиономией. Невольно прислушался. Один из них говорит: «Гвоздь, о чем ты шептался с легавым?» Тот отвечает: «Закрой поддувало, фраер». И называет украинскую фамилию, не то Торба, не то Торда… «Торда, — говорит, — знакомый легавый. Утопленник-то на пляже не сам упал в воду. Ему здорово кто-то врезал…» О чем дальше шел у них разговор, помню смутно. Что мне запало в голову, Геннадий утонул по моей вине. Вот почему около их дома я встретил милиционера. Последние мои сомнения рассеялись, когда я увидел Таю. Она пряталась за столбом, кого-то высматривая среди пассажиров. В руке у нее был платочек, который она непрестанно подносила к глазам. Наверное, пришла тайком, чтобы все рассказать мне. Но я уже знал. И подойти к ней ни за что бы не решился. Потому что ничего не мог сказать в свое оправдание…
Переночевал я в овраге, где-то на окраине города. Говорят, утро вечера мудренее. Неправда. Это было страшное утро. Я не знал, что делать. В голове стучала одна мысль: «Посадят, посадят, посадят». Вдруг я увидел человека — это была женщина. И бросился бежать. Сначала пригнувшись, потом во весь рост. Добежал до леса. Железнодорожный билет я разорвал на мелкие клочки. У меня было немного денег и неполная пачка папирос. Спички я где-то потерял. Я побрел, куда глаза глядят, без цели, без определенного направления. Потом пришли голод и жажда. Скоро я набрел на родник, напился. Вышел на опушку, увидел деревеньку в несколько домов, но подойти близко не решился. К вечеру есть захотелось с такой силой, что я бы за черствую корку отдал полжизни. Мне удалось найти несколько сыроежек, которые я в момент проглотил…
…Так я шел несколько дней, сторонясь людского жилья, питаясь грибами, ночуя в прошлогодних листьях. С водой как-то обходился, а с пищей было очень плохо. Один раз нарвался на кислую травку, рвал ее руками, зубами, запихивал в рот, а через полчаса валялся на земле от нестерпимой боли в желудке.