Страница 19 из 66
В случае с семьей Софушки и ее деда Господь до определенного момента, бесспорно, был милостив, ибо каждый из них — и пятилетняя девочка, и пятидесяти- пятилетний мужчина, — оказавшись в страшной, трагической, способной сокрушить не одну человеческую судьбу ситуации, устоял и, более того, новел себя удивительно достойно. Николай Дмитриевич не возненавидел мир, не отрекся от Господа, не спился, не обратился в хнычущего жалкого попрошайку из тех, что умудряются превратить собственные несчастья и страдания в источник материальных и нематериальных благ и становятся профессиональными потребителями человеческой жалости и сострадания. Софушка же в первые годы сиротства воистину совершила детский, а позже подростковый подвиг — не избаловавшись, не приняв от деда как должное безумное, самоотрешенное обожание со всеми сопутствующими этому факторами (для детей, как правило, губительными): вседозволенностью, всепрощением, стремлением любой ценой заполучить желаемое et cetera, et cetera, et cetera…
По какому-то удивительному наитию поняла: все, что без колебаний и по первой ее просьбе, а иногда и просто намеку готов доставить ей дед, равно как и то, что делает он для нее без всяких ее просьб и намеков, в сущности, ею еще не заслужено, а достается как наследство родных людей, рано покинувших эту землю и ее, Софушку, незаметную, маленькую, никому, кроме деда, не известную, да и не нужную.
Так и жили они все отпущенные им судьбой годы в любви, заботе друг о друге, светлой печали и тихой радости от того, что Софушка растет умной, красивой и к тому же талантливой, но не зазнайкой, а, напротив, кроткой и ласковой, отзывчивой к чужому горю, за что любима многими и почти не имеет недоброжелателей. Николай Дмитриевич, кроме того, благодарил судьбу за отменное здоровье, позволившее выдержать ее страшные удары и продолжать работать конструктором на большом оборонном заводе, добавив к этому еще и все домашние хлопоты. Он быстро научился стирать Софушкино бельишко, тщательно гладить и красиво завязывать бантики, готовить детские завтраки и рассчитывать время перед работой таким образом, чтобы выкроить полчаса и отвести Софушку в детский сад. Попытки доброхотных соседских тетушек и дальних родственниц, первое после трагедии время зачастивших в опустевшую квартиру, чтобы предложить моложавому еще вдовцу свою помощь, с откровенно далеко идущими планами, успехом не увенчались и постепенно сошли на нет. И дело было вовсе не в том, что Николай Дмитриевич принципиально решил до конца своих дней сохранить верность покойной супруге, — просто он боялся, что появление в доме посторонней женщины может травмировать Софушкино сердечко и внести разлад в ту тихую гармонию, которую они с внучкой сумели создать в своих отношениях.
Время шло, и обыденных забот у Николая Дмитриевича становилось все меньше: Софушка росла девочкой хозяйственной, осиротевший дом их внешне почти не отличался от сотен нормальных, «полноценных» семейных домов, появились даже «фирменные» блюда, которые с любовью готовила Софушка.
Потом задули ветры перемен, которые проникли в большинство, если не во все дома огромной империи, и чаще всего на мощных крыльях своих несли они перемены отнюдь не самые радостные: ветры были пронзительно холодны. Однако Софушку с дедушкой не очень задело и это всеимперское похолодание. Оборонный завод, на котором работал Николай Дмитриевич, действительно лихорадило, как при сильном недуге, менялись хозяева, закрывались цеха, тысячи людей оказывались на улице, но именно в тот момент, когда пожилой конструктор безропотно пополнил их скорбные ряды, только что окончившая институт Софушка была принята на работу в один из самых солидных российских банков. Должность, предложенная ей для начала, была более чем скромной в иерархическом строе финансового гиганта, но и она обеспечила скромную семью ежемесячной суммой, на порядок превышающей зарплату деда на заводе.
Так жили они до этой поздней слякотной осени, Но и она своими затяжными моросящими дождями, перемежающимися с мелким, мокрым, таким же серым и холодным, как дождь, но уже совсем ледяным снегом, унылыми длинными вечерами и поздними бледно-серыми рассветами не очень-то портила тихий, ласковый уют их большой, не забитой, но заполненной милыми сердцу памятными вещами и вещицами, теплой, обжитой квартиры со своим, не поддающимся описанию словами, неповторимым запахом, который всегда обретает жилье, кода в нем долго живет одна и та же семья.
Этим утром, проводив Софушку на работу (завтрак он теперь снова, как и в ее раннем детстве, готовил им обоим сам), Николай Дмитриевич, убирая посуду, поглядывал в окно и все более убеждался, что выходить на улицу ему сегодня не хочется как никогда. Ничего привлекательного там, на фоне серого, размытого мелким дождем и оттого какого-то зыбкого пейзажа, не наблюдалось. И в который уже раз Николай Дмитриевич, поначалу остро переживавший свое вынужденное сидение дома, порадовался нынешней пенсионной свободе. Продуктов в холодильнике было предостаточно, и он решил поначалу продумать сегодняшний ужин и, возможно, кое-что к нему заранее приготовить (ужинать вдвоем с внучкой он обожал), а потом спокойно почитать давно уж начатую книгу, удобно устроившись на своем любимом диване. Именно в этот момент в дверь позвонили. Николай Дмитриевич поспешил в прихожую скорее но инерции: никаких срочных визитов не ожидалось, телеграмм теперь практически не носили — все новости, в том числе и самые страшные, сообщали по телефону, так что звонок в дверь был наверняка самого мирного и неспешного толка: соседка могла заглянуть с какой-нибудь просьбой, добросовестный почтальон — занести квитанцию, которую решил не доверять почтовому ящику. Однако некоторую тревогу Николай Дмитриевич все же ощутил и даже насмешливо подумал: «Трусоватое все же существо — человек, чуть что не по расписанию — сразу уж и поджилки трясутся…»
— Кто там? — дружелюбно поинтересовался он — глазка в их двери отродясь не было: жена страдала катарактой, видела очень плохо, и глазок ее только раздражал, напоминая о недуге.
— Скажите, это ваша внучка работает в банке? — поинтересовался из-за двери чей-то запыхавшийся, взволнованный голос.
Тревога Николая Дмитриевича мгновенно превратилась в отчаянный страх, захлестнувший его целиком ледяной, липкой, удушливой волной. В памяти вдруг зазвучал почти такой же, и даже чем-то похожий на этот, молодой взволнованный голос в телефонной трубке, сообщивший много лет назад о катастрофе, унесшей жизни сына и невестки…
— Софушка? Да, да, конечно, она работает в банке… — Пальцы Николая Дмитриевича плохо подчинялись ему, и незамысловатый дверной замок открылся не сразу. — Софушка? Что? Что с ней случилось?..
Труп Николая Дмитриевича нашла уже после обеда соседка, которой вдруг почудилось, что дверь в соседнюю квартиру слегка приоткрыта. Она толкнула ее посильнее и… едва не лишилась чувств… Тело старика лежало посреди широкого коридора, совсем рядом с дверью, и все страшные увечья, нанесенные ему, открылись несчастной женщине сразу.
Позже судебно-медицинский эксперт насчитает на трупе одиннадцать колото-резаных ран, кроме того, широким, «от уха к уху», разрезом у старика было перерезано горло, но и этого показалось мало неизвестному палачу-садисту: оба глаза у жертвы были выколоты тем же острым колющим предметом, которым наносил он свои удары. Впрочем, ничего этого Николай Дмитриевич, к счастью своему, не почувствовал. По заключению того же эксперта, предварительно он был оглушен сильным ударом по голове и, вероятнее всего, так и не пришел после этого удара в себя. В левой руке трупа обнаружена была явно вложенная в нее уже после смерти записка.
«Смерть новым хозяевам жизни! Акакий Акакиевич», — написано было на ней крупным ровным почерком совершенно спокойного и уверенного в себе человека.
Прошло около недели. Подгорный звонил Ванде почти каждый день, докладывая о том, как ведет себя Танька, где бывает, что говорит и в каком пребывает настроении. Похоже было, что супруги вдруг и как-то незаметно поменялись местами: теперь Подгорный внимательно наблюдал за Танькой, а возможно, что «орлы» из его службы безопасности приглядывали за ней вполне профессионально. Впрочем, это вряд ли: Подгорный был несколько озадачен тем, что в Танькином расписании, в которое он, очевидно, все-таки сунул нос, как бы выпадает несколько часов в день, а то и весь день целиком. Иными словами, где она находится в это время и чем занимается. Подгорному было непонятно, и это приводило его в состояние сильного нервного возбуждения с изрядной примесью страха.