Страница 2 из 4
Тут он высоко поднимает голову и с горькой гордостью рабочего человека продолжает:
– Настанет ночь, вы двери на запор – и на боковую, а я выхожу на улицу. Надеваю штаны, что достались мне еще от покойного Сумбула, беру подручного, и ночь напролет выгребаем мы нечистоты. Бочку за бочкой. Где пройдем, там и утром прохожие носы затыкают. А у меня глаза кровью наливаются и дрожь всего пробирает, пока шкалик не опрокину.
Хозяева смеются и хлопают себя по ляжкам. Чоркан всхлипывает, плачет пьяными слезами со щемящей искренностью, столь свойственной пьяницам. Пьяному ведь открывается кусочек рая, куда он никогда не попадет.
Таким стал Чоркан с тех пор, как влюбился в швабочку Душу залила чистота, тянет его к исповеди. Напившись, он заглядывал в самое свое сердце и видел себя и таким, каков он есть, и другим, что роет канавы и могилы и хоронит всех, кто ни помрет в местечке, и каждый божий день пляшет и бьет в бубен на радость и потеху лавочникам. И пропасть между этими двумя Чорканами наполняет его мукой, из-за которой он теперь сидит, уронив голову и задумавшись и которую пытается выразить словами, но безуспешно, потому что она сильнее всего, что можно себе представить и передать словами.
– А сердцето у меня есть! – продолжает он, колотя себя в грудь, и, тараща свой единственный глаз, обводит собеседников отчаянным взглядом. – У всех у вас вместе взятых нет столько сердца, сколько у меня. Вот попугал вас начальник полиции – вы и думать про нее забудете. А за сто форинтов и к фалакам[2] привяжете. А Чоркан – нет! Погибну, а в обиду ее не дам. Царю и тому не позволю пальцем ее тронуть!
Он задыхается, сипит от возбуждения. Хозяева – кто слушает, кто смеется.
В другие вечера он совершенно забывал о себе и говорил только о швабочке или вспоминал покойников и плакал навзрыд, словно те лишь вчера скончались.
Так проходили дни – представления, стрельба в тире, детский визг на площади, неслышные слезы в домах и дикие попойки, возникавшие сами собой и вовлекавшие всех мужчин подряд, стоило спуститься сумеркам. Местечко гуляло напропалую. Даже лавки кое-где не отпирались. Но вот пронесся слух: комедиантам приказано убраться в двадцать четыре часа.
В этот самый день, после обеда, когда все спали, Чоркан соорудил на берегу реки, неподалеку от местечка, шалаш из ракитовых веток, заколол барашка, опустил в воду арбузы и ракию и стал ждать торговцев. Первым пришел Авдага Са-рач.
Зеленый берег. У самых ног журчит вода. Листва на ветвях, из которых построен шалаш, подсохла и шелестит на предвечернем ветерке.
Оторвали голяшки, чтобы заморить червячка, пока придут остальные. Чоркан ест, а Авдага лишь макает указательный палец в соль и щиплет брынзу. Пьют умеренно. Закурили. Авдага пускает дым в усы.
– Слушай, Чоркан! А чтоб ты стал с ней делать, если бы ее тебе отдали? Сказали бы: вот тебе швабочка, делай с ней что хочешь! А?
– Да ничего бы не делал.
– Ну?!
– Я бы к ней, кажись, и не притронулся.
– Брешешь, сукин сын, ты б ее быстро в гроб вогнал. Авдага чуть заметно улыбается и укоризненно качает головой.
– Не тронул бы, ей-богу, жизнью клянусь! Знаешь, заснул я, горемыка, вчера под вечер в конюшне у Раги-бега, и снится мне – стоит она на одной ноге, как на проволоке, руки в стороны развела, а другой ногой – вот так вот делает. – Чоркан положил кусок брынзы и рукой показывает, как танцовщица балансирует на проволоке. – Господи, просыпаюсь и щупаю сено и прутья над собой. И такая тоска меня взяла, думал – сердце разорвется, пока опять не заснул.
Пришли Станое, шерстобит Коста и еще кое-кто. Сумбо уже вытирал усы и продувал зурну, собираясь заиграть, когда появился мясник Пашо и принес весть, что завтра в полдень цирк и швабочка уходят.
Все замолчали, потрясенные. Чоркан позеленел и только переводил взгляд с одного на другого. У хозяев уже развязались языки, а он никак не мог прийти в себя. Внутри что-то дрожало, да с такой силой, что отшибло память и отнялся язык. Под ложечкой саднило, он боялся пошевельнуться, на лице застыла страшная, безумная гримаса. Господам пришлось растолкать его, чтоб он резал мясо и наливал ракию.
Над жнивьем пополз туман, и огонь запылал ярче. Сумбо заиграл, и все гикнули в один голос. Авдага пил ракию из кофейной чашечки, он то и дело опрокидывал ее и каждый раз чокался:
– Ешкуна, ешкуна![3]
Надвигалась ночь. О швабочке и о распоряжении начальника полиции все словно забыли – одна песня сменяла другую. Ракия лилась рекой. Время шло.
Чоркан сидел неподвижно, в оцепенении: разве мог он петь и пить, когда его била дрожь, и он слышал только себя, и собственный голос больно резал слух.
Костер угасал. Разгорались на небе звезды. Гуляки пошли по домам.
На каждом шагу они спотыкались и приваливались к заборам, которые шатались и трещали. Впереди шагал Сумбо, без передышки выводя на зурне самые высокие переливы, а за ним остальные – с шумом, гамом, осыпая Чоркана тычками и пинками. Так они вошли в местечко.
В такую ночь пьяным на улицах тесно. Низко нависло осеннее небо, то и дело вспыхивают крупные звезды и падают. С гулом надвигаются даль и вышина. Ветер с шумом гуляет вокруг них и в них самих, и каждый присоединяет к нему собственный голос – громкий, изменившийся, грубый и чужой.
Гуляки замедлили шаг и с трудом втиснулись на узкий деревянный мост, загудевший под их сапогами.
Словно поток ворвались они в трактир Зарии. Зазвенели оконные стекла. А потом послышалась зурна, гиканье, глухой треск. Станое, которого в местечке зовут Артистом, ведет коло. Он уже седой, сгорбившийся, но танцует отлично, старательно перебирает ногами. За ним мужеподобная косоглазая цыганка Шаха, потом Мангураш, Авдага, хаджи Шета, жестянщик Санто, а замыкающий в коло – сараевец Димшо, франт с мадьярским зачесом.
Над ними пляшет облачко дыма и пыли.
Коло кончилось, и Станое приказывает сыграть «Чорканову печаль». Визг, смех. Пьют и льют без меры.
– И-и-и-ха!
– Помирай, Чоркан!
– Бросает тебя швабочка!
Чоркан помрачнел еще больше.
– Спасибо, спасибо тебе, Станое, за сегодняшнюю обиду. Столько хлеба-соли мы съели с тобой, а ты так меня обидел. Спасибо, большое спасибо! Нуда ладно!..
В единственном его глазу сверкнула слеза. И все стало значительным и важным. Минула полночь.
Станое утешал его трезво и свысока:
– Молчи, горе мое! Мы поднимем ее на проволоку сейчас же, ночью, пусть танцует и хоть бы…
Его прервал вопль:
– Пусть танцует!
– Танцовщицу!
Все смешалось. Присоединились новые гуляки. Из трактира выскакивали, словно их кто выкидывал оттуда. Станое предводительствовал. Рядом с ним брел, спотыкаясь, Чоркан.
– Обидел ты меня, друг и приятель, тут вот у меня болит, – говорит Чоркан, но песни, музыка и крики заглушают его слова.
Перед полицейской управой в землю были натыканы сосенки и дубовые ветки, и на них висели фонари – остались от офицерского празднества. Сосенки и ветки тут же вытащили. Станое выстроил гуляк – у каждого в руке либо сосенка, либо бумажный фонарь, – и «крестный ход» двинулся в путь. Чоркану тоже сунули дубовую ветку, и он шагал, машинально сжимая ее в руке и продолжая бубнить:
– Такая между нами любовь да дружба, а ты…
Так они подошли к цирку. Чоркан бросил ветку и онемевшей рукой пощупал брезент. Еще на месте. Одни стучали в окна циркового фургона, другие бросились искать вход. Толкотня, крики. В темноте белело и колыхалось полотно шатра.
Появился директор цирка со свечой, в накинутом плаще, дрожащий от холода и страха. Его окружили, размахивая ветками и фонарями.
– Открывай!
– Пускай танцует!
– Дайте я ему скажу!
Кричали все разом. Кто-то стал колотить в жестяной таз у входа в цирюльню Машуна по соседству с цирком.
2
Фалаки (или фалаги, тур.) – приспособление, к которому привязывали наказуемого и били его по пяткам.
3
Во здравие, во здравие! (тур.)