Смерть Банни Манро

Отец Майлз ни с того ни с сего начинает говорить про “покинутых”, и, когда он упоминает “любящего супруга” Либби, Банни, кажется, отчетливо слышит, как все участники мероприятия дружно ухают — на плохих парней надо шикать и топать ногами. Возможно, все это ему лишь кажется, но на всякий случай Банни слегка меняет положение — поворачивается к собравшимся спиной и, словно пытаясь отгородиться от коллективного презрения, упирается взглядом в стену.

Когда он открывает глаза, его внимание целиком и полностью поглощает изображение Девы Марии с младенцем Иисусом, свернувшимся клубочком у нее на руках. Под иконой Банни видит табличку, на которой написано: “Мадонна с младенцем”. Название картины заставляет Банни закрыть глаза и снова приклонить голову, чтобы подумать о Мадонне и удаленных с помощью воска волос (вполне вероятно) у нее на лобке и о том, как он читал в одном интервью, что она любит, чтобы ее шлепали по ее накаченной йогой заднице.

Где-то на заднем плане, приглушенный его фантазиями, слышен шепот надгробной речи, и Банни вдруг ощущает у себя над головой присутствие Либби и почему-то — собственное проклятие. Он больше не в силах это выносить. — Подожди меня здесь, — шепчет он сыну.

Банни бочком выбирается в проход между рядами и, склонив голову, выскальзывает из церкви. Он, пригнувшись, перебегает зеленую лужайку и в маленьком кирпичном туалете для посетителей, укрытом в тени неправдоподобной пальмы, подпирает головой разрисованную граффити стену кабинки и отчаянно дрочит. Некоторое время он не меняет положения, потом мрачно колотит по автомату с туалетной бумагой, вытирается и покидает кабинку.

Опустив глаза, он стоит перед отражающим квадратом нержавеющей стали, прикрученным к стене над умывальником. Спустя какое-то время Банни набирается смелости, чтобы поднять глаза и взглянуть на себя. Он уже было приготовился увидеть в забрызганном зеркале сопливого урода с отвисшей челюстью и приятно удивлен, обнаружив, что на него смотрит знакомое лицо — мягкое, обворожительное и с ямочками. Он приглаживает набриолиненную челку и улыбается своему отражению. Наклоняется поближе к зеркалу. Да, так и есть — он неотразим и несказанно соблазнителен. Конечно, вид у него немного разбитый и помятый, но в его положении это и неудивительно.

Затем, приглядевшись еще внимательнее, Банни обнаруживает, что на него из зеркала смотрит коечто еще. Он наклоняется ближе. В его лице обосновалось нечто очень печальное, и Банни с изумлением отмечает, что это лишь прибавляет ему привлекательности. В его глазах появилось какое-то напряжение, которого прежде не было — трагический свет, в котором, Банни чувствует, таятся неизведанные возможности. Он посылает зеркалу грустную, исполненную чувственности улыбку и в потрясении замирает перед вновь обретенной притягательной силой. Он пытается припомнить какую-нибудь звезду — из тех, что привлекают внимание папарацци, — которая, пережив тяжелую утрату, стала бы выглядеть лучше, и приходит к выводу, что, пожалуй, таких не знает. Изза этого ему кажется, что теперь он может завалить полмира, нет — целый мир, да чего там, он сверхчеловек и способен на все!

Но главное чувство, которое испытывает сейчас Банни, это осознание того, что теперь-то он всем докажет! Несмотря ни на что, его сексуальная магия снова с ним. Он готов встретиться лицом к лицу со злобной ненавистью церкви, полной взвинченных женщин. Он даже подумывает о том, чтобы еще разок подрочить прямо здесь, над раковиной. Воткнув в губы “ламберт-и-батлер”, он прикуривает и выдувает рожок дыма в лицо своему отражению.

Тут Банни замечает, что тени у него за спиной кровоточат, размазываются и перемещаются с места на место. Кажется, они становятся длиннее и принимают форму людей, которые в другое время не стали бы иметь с ними никакого дела, — кажется, эти тени надвигаются на Банни откуда-то из мира духов. Банни охватывает странное чувство, будто он должен умереть — не обязательно сегодня, но скоро, — и он с удивлением ловит себя на том, что эта мысль его в каком-то смысле даже утешает. Он интуитивно догадывается: тени у него за спиной — это тени мертвых, которые перемещаются, расступаются и освобождают место для него.

У Банни подкашиваются колени, он запрокидывает голову и смотрит на потолок. В верхнем его углу висит продырявленный комок серой грязи, размером и формой напоминающий человеческое сердце. Спустя некоторое время Банни понимает, что перед ним осиное гнездо, которое, кстати сказать, полно ос и враждебно жужжит, занятое своим делом. Осы к чему-то готовятся, думает Банни. Он вспоминает горящую Западную пристань, и перед его глазами проносится несколько апокалиптических, пугающих образов: падающие с неба самолеты; корова, рожающая змею; красный снег; накатывающие лавиной орудия пыток; вагина с намертво зашитым железными скрепками отверстием; фаллос в форме ядерного гриба — Банни трясет головой, изучает в зеркале свои зубы и думает: “Черт, это еще все откуда?” Он поправляет начес на лбу, размещая его строго по центру, щелчком отправляет окурок в осиное гнездо и в сопровождении фонтана искр выходит из туалета. Пересекая зеленую и усыпанную одуванчиками лужайку, он видит Банни-младшего, сидящего на ступеньках церкви. Мальчик снял пиджак и накинул его себе на голову.

— Это ты там, Кролик? — спрашивает Банни, тем временем поглядывая по сторонам.

— Да, — безрадостным голосом отвечает Баннимладший.

— Почему ты не в церкви? — спрашивает Банни.

— Все давным-давно ушли. Уехали на кладбище. Что ты там делал?

Банни смотрит на часы и, борясь с шумом в голове от хлынувшей туда крови, пытается понять, сколько же времени он провел в туалете.

— Отправлял естественные потребности, — отвечает он сыну. — Ладно. Пошли.

— Что? — переспрашивает мальчик.

— Если ты снимешь с головы этот чертов пиджак, будешь прекрасно меня слышать, — говорит Банни. — У меня такое чувство, будто я разговариваю с грибом. Банни-младший выбирается из-под пиджака и, прищурившись, смотрит на отца. Глаза у него еще краснее прежнего, и веки полностью заросли розовой коркой.

— Глазам от солнца больно, пап.

— Ладно, пройдет, пошли. Забирайся в машину, мы опаздываем, — говорит Банни, уже шагая по лужайке в сторону “пунто”. Банни-младший идет за отцом. Они забираются в сияющежелтую машину, украшенную крапинками птичьего помета, Банни заводит двигатель и выруливает на дорогу, полную машин, — многие уже возвращаются с работы.

— Вот жара-то, черт бы ее, — говорит Банни, и отец с сыном опускают боковые стекла. Банни включает радио, и из колонок раздается суперавторитетный женский голос.

— Класс, — говорит он.

— Что? — спрашивает мальчик.

— “Женский час”.

— Женский час? — переспрашивает Банни-младший.

— Это образовательная программа, — говорит Банни и делает погромче. Мальчик подставляет лицо под потоки воздуха, врывающиеся в окно.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — говорит он и закрывает глаза.

— Да все будет в порядке, Кролик, — отвечает ему отец, и Банни-младшему сразу становится легче, потому что всем известно, что, когда все не в порядке, самое плохое — это не знать, будет ли в конечном итоге все в порядке. Он продолжает держать глаза закрытыми и слушает радио. Какая-то женщина говорит о том, что реклама ведет к сексуализации или к чему-то такому среди детей. Она рассказывает о куклах Барби и, в частности, о новой кукле под названием Братц, которая выглядит так, как будто только что позанималась сексом, или приняла мощную дозу наркотиков, или что-то вроде этого. Когда женщина говорит: “У наших детей крадут детство”, Банни-младший слышит, как отец несколько раз повторяет эту фразу, будто хочет надолго сохранить ее в памяти. Тут машина замедляет ход и с визгом останавливается.

— Приехали, — объявляет Банни. — Ты там не уснул? Банни-младший слышит дрожь раздражения в голосе отца, но причина этого раздражения не Кролик, а, наверное, весь мир.

Мальчик открывает глаза, слегка раздвигает губы в робкой улыбке, они оба выбираются из “пунто” и идут по гравийной дорожке к небольшой группе людей, собравшихся там, где отныне навсегда останется его мама. Банни и Банни-младший подходят ближе и, бормоча извинения, пробираются к могиле.