Рука дьявола

Тимоха с силой оттолкнул Леньку, так что тот зарылся в пыль лицом, и пошагал вдоль улицы, не сказав больше ни слова и ни разу не обернувшись.

Только когда Тимоха скрылся за углом, Ленька медленно поднялся и принялся отряхивать с себя пыль дрожащими руками.

Да, не заскучаешь... Рожа, как у бешеного... Интересно: знает ли Тимоха, что его тятька убежал из-под стражи, что убит охранник? Конечно, знает. Потому и бить, наверное, не стал — побоялся. Понимает, что сейчас опасно махать кулаками.

Стряхнув кое-как пыль, Ленька еще раз оглянулся: не раздумал ли Косой, не повернул ли назад? Нет, улица была пуста, и Ленька пошагал к Барыбиным.

Гришаня сидел на скамейке под густой разлапистой черемухой и играл на гармошке. Он был невеселый, хмурый. И играл тоже что-то печальное, тягучее. Увидав Леньку, он сжал меха, да так, что гармонь вякнула, словно кошка? которой наступили на хвост, и отложил ее в сторону.

— Эх, жизня!.. Осточертело все, надоело до смерти. Выйти бы в степь, закрыть глаза и, не глядя, пойти в любую сторону, только бы... Садись, Леня. А гармонь скинь на землю.

Ленька сел, не тронув, однако, гармони, встревоженно глянул на Гришаню.

— Ты чего такой?

— Какой?

— Скушный какой-то. Или случилось что? Гришаня потер пальцами виски.

— Случилось, случилось... Скорей бы уж случилось. И все бы к черту. Хоть какой ни есть конец. Все равно.

Нет, нынче Гришаню просто не узнать. Будто не в себе парень. Совсем непонятный.

Он и раньше никогда не был особенно веселым да разговорчивым. Ленька поначалу даже удивлялся: такой крепкий, видный парень, чуб, какого, пожалуй, и на селе не сыщешь, одет — прямо завидно, а все дома и дома. Ни на вечорки не ходит, ни к Бочкарихе самогонку пить, ни с приятелями покуролесить, как вон Никита Урезков или Елбан. Да и приятелей-то, сколько знает Ленька, у него нет. Все один и один. Только вот с Ленькой подружился. Как только Ленька придет, он сразу оживет, скажет: «Ну, зяблик, давай на коней да за ветром погоняемся». Зяблик! Придумал же! Ленька знал: зяблик — это птичка. Неужто он на птичку похож? Это сначала обижало Леньку, потом — ничего. Увидел — не от зла и не с издевкой называет Гришаня его Зябликом. И вот вскочат они на коней, и пошел в степь, аж в ушах ветер гудит. Или, бывало, прилягут где-нибудь на травку и глядят в небо. А там интересно: то орел откуда-то вынырнет и пойдет, пойдет кругами, забираясь все выше и выше, то облака плывут, белые, словно снежные сугробы в голубом озере. И все время меняются они: то собьются в кучу, будто огромный ком, то растянутся и разлохматятся. А Ленька с Гришаней лежат и смотрят. Ленька что-нибудь рассказывает про себя, про свою жизнь, про Митьку с Варькой, про Заковряжиных, а Гришаня грызет травинку, слушает и о чем-то думает.

Однажды Ленька рассказал про голодуху и как они со своим тятькой ходили к кулаку Выродову менять полушубок на хлеб, как Выродов обманул их да еще по шеям надавал.

Когда Ленька дошел до этого места, Гришаня вдруг выплюнул травинку:

— Подлюга!..

Ленька кивнул:

— Они, богатеи, все такие. Горло порвут за свое. Подыхай — не помогут. Всех их бить надо. Под самый корень. Так и Лыков говорит...

Гришаня повернул голову к Леньке, усмехнулся как-то странно:

— Мой тятька тоже богатый. Да и я, считай... Так что ж — под корень?

Ленька сначала покраснел, потом сел порывисто, заговорил торопясь:

— Не, Гришаня... Вас — нет. Вы добрые... И ты. Таких бы поболе... Помогаете, не злобствуете. Не-е, твой тятька славный. А ты, видал, друг мне хороший. — И закончил убежденно: — Не, вас — нет.

Гришаня снова повернул голову лицом к небу.

— Хороший, говоришь? Спасибо. Хоть от тебя добро услышал...

И опять умолк надолго.

Иногда Ленька с Гришаней затевали какую-нибудь игру. Чаще всего в пятнашки, когда купались в озере. Тогда Гришаня бывал веселым, даже хохотал. А нынче у него и глаза какие-то не такие, как всегда,— усталые, тоскливые.

— Слышь, Гришаня, что случилось-то? — снова спросил Ленька.— Или захворал?

Гришаня мотнул чубом.

— Так... Ерунда. Тошно что-то.

— Может, на озера сбегаем, а? Искупаешься, и все пройдет. Холодненькая водичка знаешь какая? Все вышибает. Не веришь? Точно. Вот я, бывало, устану — бултых в воду. Вылезу — и хорошо. А? Айда?

— Не хочется... В другой раз сходим. Расскажи что-нибудь. У тебя всегда новостей полно.

Ленька обрадовался:

— Новостей? Есть новости.

И выложил их все без разбору: и про недавнюю встречу с Тимохой Косым, и про побег Ощепкова, и про убийство охранника, и про школу, которую собрались открывать Лыков и дядька Аким Подмарьков.

— А школа-то какая! — воскликнул восторженно Ленька.— Там не только будут грамоте учить — и ремеслу тоже: плотницкому, сапожному или еще какому. Для бедняков. Это дядька Аким придумал! — И Ленька прибавил с гордостью:

— Я тоже пойду в школу. Плотничать научусь, дома сам ставить буду.

Гришаня усмехнулся.

— Счастливый ты, Зяблик. Все у тебя ясно и просто. И впереди светло...

— А что? — засмеялся Ленька.— Оно и вправду  весело жить.  Каждый день что-нибудь  случается интересное.

Подошел Фома Тихонович.

— А, у нас гость! Ну здравствуй, здравствуй. О чем это вы тут разговор такой веселый ведете? Ежели не секрет, конешно.

— Какой там секрет,— произнес Ленька.— Я вот рассказываю, что Лыков с дядькой Акимом Подмарьковым школу задумали открыть.

Фома Тихонович закивал:

— Верно. Был такой разговор. Дело нужное.

— Вот. Завтра утром Митрий Шумилов с Кольшей Татуриным едут в уезд на комсомольский слет, и Лыков им наказал, чтобы там бумаги да карандашей попросили: дескать, скоро ученье начнется, а писать и разу не на чем. А еще сказал,— глаза у Леньки радостно заблестели, — чтоб звали к нам агитотряд представления казать!

Фома Тихонович удивился и обрадовался:

— Неужто? Завтра, говоришь?

— Не, это Митька с Кольшей едут завтра, а представления будут в субботу или в воскресенье.

— Занятное, должно быть, дело.

— Еще бы! Весь народ созовем в нардом. И вы приходите все. Гришаня, ты придешь?

Гришаня хмуро промолчал, ответил Фома Тихонович:

— Как же, придем. Не так уж часто нас балуют потехами...— И тут же озабоченно повернулся к Гришане.— Я ить за тобой. Пора нам.

Гришаня кивнул:

— Сейчас, тять.

Фома Тихонович хлопнул Леньку по плечу. — Ты уж, Лексей, извиняй нас. Сам понимаешь — дела.

И пошел к завозне, где стоял уже запряженный в дрожки конь. Посидев малость, поднялся и Гришаня.

— Забегай почаще, Леня. Хоть завтра, к вечерку. На озера сходим. А на представление я приду...

Но ни завтра, ни послезавтра Леньке не удалось сходить с Гришаней на озеро — не до купанья оказалось...

Спал Ленька в эту ночь крепко и сладко, как давно не спал. И сон снился ему сладкий и радостный: про маманю. Подходит будто она, веселая, улыбается. «Здравствуй, Ленюшка, вот я и нашла тебя! Сколь искала и — нашла!» У Леньки от счастья слезы брызнули. «Ну вот, а говорили, что ты бросила нас. Я знал, что ты не бросила. Я знал. Ты просто тогда не успела...»

Маманя плачет, обнимает его, целует, приговаривает: «Не бросила, Ленюшка, не бросила... Видишь: вот она я...» Ленька прижимается лицом к маманиной щеке, мягкой и теплой, и никак не может поверить, что это она. Шепчет: «Неужто ты? Неужто пришла? А вдруг это во сне?..»

А маманя снова целует Леньку, говорит: «Пришла, Ленюшка, пришла... Собирайся, сыночек, домой поедем. Там уже давно голодухи нет. И избенка наша, поди, совсем развалилась без нас...»

Леньке очень хочется домой, да дядьку Акима оставлять жалко. И Варьку. «Маманя, давай здесь жить будем? Я сам дом поставлю. Новый. Вот только обучусь в школе плотницкому делу».

Мама плачет и качает головой: «Нет, Ленюшка, вставай. Да веди меня скорей к девчонкам: истосковалась я по ним, изболелась. Вставай, Ленюшка...»