Рука дьявола

Дядька   Аким встал, взял литовку и только потом сказал:

— Ладно. Вари. Только, это самое, ты, Леньша, ежели что, соли поменьше клади. Али совсем не клади, чтоб можно есть было. В миске посолим.

— Да уж как-нибудь соображу, — засмеялся  Ленька.

Дядька Аким ушел косить, должно быть, решив, что такова его нынче судьба — работать не евши. «Да уж ладно,— подумал он о Леньке, — пущай потешится. Спасибо, что за любое дело хватается, заботится...»

А Ленька, не теряя времени, возродил костер, начистил картошки, промыл пшено и принялся кухарить.

К полудню пришел дядька Аким, взмокший, будто выкупался. Ленька помог ему умыться, потом не торопясь нарезал хлеба, наполнил общую миску, положил деревянные ложки, выщербленные по краям. Бросил на дядьку Акима лукавый взгляд:

— Кулеш. Скусный... Вполне...

Дядька Аким мотнул головой, хмыкнул:

— Ладно... Ишь, запомнил. Поглядим, что у тебя за отрава.

Ленька ждал, когда тот сядет есть. Вот он взял ложку, помешал в миске — густо и пахнет аппетитно. Для начала зачерпнул немного Ленькиного кулеша, схлебнул, поплямкал губами, определяя: съедобно или нет? Потом молча зачерпнул уже полную ложку, затем еще, еще... Похлебал он так несколько и уставился на Леньку подозрительно:

— Кто варил?

— Я варил, кто ж еще.

— Врешь.

— Я.

— Не может быть, чтоб такой клоп эдак готовил. А? Ить не может?

Ленька радостно засмеялся.

— Может, дядь Аким! Может!

Тогда дядька Аким ухватил Леньку за руку, подтащил к себе, крепко притиснул:

— Ну мастак! Ну удивил! Твой кулеш, пожалуй, получше, чем у моей старой. Скажу, чтоба у тебя поучилась.

Отпустив наконец Леньку, он взялся за ложку. Выхлебав миску, попросил добавки. И нет-нет да качнет головой:

— Ну Леньша! Этакий малец и на тебе!

С той поры стал Ленька между работой на покосе еще и кашеварить.

Да, на славу прошли для Леньки эти две сенокосные недели. Весь день в работе, хоть и трудной, но радостной: с солнцем, цветами, травой, с песнями птичек. Оглянуться не успеешь — вечер. Умоются они с дядькой Акимом в ручье, поужинают и в шалашик. Улягутся поудобней, глядят сквозь ветки, как таинственно перемигиваются далекие звезды и ведут разговоры. Бывало, до самой полуночи не наговорятся. Ленька про свое, дядька Аким про свое: как воевал с германским кайзером Вильгельмом, как потом, это уже в девятнадцатом году, партизанил в алтайских борах и дрался с колчаковскими отрядами.

На войне с белыми погиб и единственный сын дядьки Акима. Где-то на Урале. Он был в Красной Армии. Одна дочь вышла замуж и живет в другом селе, далеко отсюда — видятся с ней редко. А самая младшая уже годов пять как померла. Два дня всего хворала и — померла. Теперь живет дядька Аким вдвоем с тетей Пашей, которую зовет то «моя старая», то «хозяюшка». Глядя по настроению. Да вот Ленька теперь. Тихие они, спокойные, разговаривают негромко и, что удивительно, не спорят, не ругаются, не скандалят. Просто непривычно. И обращаются с Ленькой, будто он им совсем не чужой и живет с ними давным-давно.

У дядьки Акима во дворе всегда прибрано, чисто. В конюшне с высоким сеновалом — конь, в стайке — корова с теленком, а в загончике — три овцы. Было четыре, да одну ему пришлось отдать. Из-за Леньки. На второй день после того, как он пришел к ним жить. Это было утром. Дядька Аким и Ленька только что проснулись и собирались на пашню. Вдруг калитка распахнулась и во двор влетела разъяренная Заковряжиха, а за ней с бледной улыбкой на тонких и длинных губах Яшка. Заковряжиха, увидя Леньку, с ходу накинулась на него:

— Ты что, идол лопоухий, домой не являешься? Где соль, тварь приблудная? Али мне еще и бегать за тобой? А ну быстро домой.

Дядька Аким разогнулся,— он подтягивал на коне подпругу,— произнес спокойно и, как всегда, негромко:

— Ты, кажись, не на своем дворе, не шуми и не лайся. Вот так. И убирайся отсюда подобру-поздорову. А мальчонка здесь останется. У меня жить будет.

— Как, то ись, у тебя? — прошипела Заковряжиха, и лицо ее пошло красными пятнами.— То ись как это?

— Так. Будет и все. Довольно. Поизмывались.

Заковряжиха снова возвысила голос:

— Ну не-ет! Брешешь, Акимка! Ишь ты, как просто решил. Мы его, энтого приблудного, на ноги подняли, одели, обули, а теперя — он у него будет жить! Кукиш тебе под нос.— И бросилась к Леньке, решив, видимо, силой увести его.— Вот я тебе, дрянь лопоухая! А ну давай соль и айда домой.

Но на полпути остановилась: навстречу шел дядька Аким и на его лице Заковряжиха не увидела ничего хорошего.

— Что морду супишь? — закричала она.— Ишь ты, напужал! Я тебя сама напужаю! — Однако она поспешно отступила несколько шагов назад, а Яшка юркнул за калитку и уже больше не заходил во двор — с улицы выглядывал.

Ленька, когда увидел Заковряжиху, сильно оробел. Но поняв, что дядька Аким не даст в обиду, он выкрикнул торопливо:

— Не пойду я к вам. Не пойду. Здесь буду жить. У дяди Акима. А соль я потерял. Вчерась.

— Потерял? — сипло выдавила потрясенная Заковряжиха, будто ей передавили горло.— Соль потерял?! Да я ее у тебя из сердца вырву, кровопивец проклятый. Да я...

Она осеклась на мгновение, осененная какой-то догадкой. Потом взъярилась еще сильнее.

— Так вон что,— обернулась она к дядьке Акиму,— тебе не энтот приблудный пес нужон. Ты, старый хрыч, на соль мою позарился? Уворовал? Припрятал? А теперь гонишь меня со двора?

Это было неожиданно и обидно. Дядька Аким растерялся, покраснел.

— Ты что мелешь? На кой мне нужна твоя соль? Думай, что говоришь-то.

Но Заковряжиха, учуяв, что попала в больное место, закусила удила: орала так, что всполошились соседи, стали заглядывать к Подмарьковым через плетень.

— Ты мне, старый вор, — орала Заковряжиха,— али соль отдай, али уплати. Я не попущусь своим добром, в землю влезу, а свое возьму.

Дядька Аким вдруг резко шагнул к Заковряжихе, произнес хрипло:

— Уходи! Вечером получишь свою соль.

Заковряжиха поняла, что больше мешкать опасно, что это может ей очень дорого обойтись, и она, продолжая что-то бубнить и выкрикивать, выскочила за ворота.

После полудня дядька Аким выбрал одну из четырех овец и отвел ее лавочнику Оглоблину. От него принес полпуда соли. Разделив ее, он половину тут же отнес Заковряжиным.

На следующий день Ленька и дядя Аким уехали на покос.

Однажды, это еще когда Ленька не кашеварил, дядька Аким приехал из села взволнованный и оживленный.

— Ну Леньша, кажись, одним злыднем в селе стало поменьше — Ощепкова вчера увезла милиция в уезд. Судить будут.

Новость ошеломила Леньку — здорово! Зря он тогда подумал о Лыкове нехорошо: решил было, что тот побоялся и оттого выпустил Ощепкова.

— А Тимоху не арестовали?

— Тимоху? Его-то за что?

— Тоже помогал бить Галинку. Да и всех он бьет.

— Авось теперя уймется... А ежели что, и его можно приструнить. Скоро вся наша жизнь, Леньша, по-другому пойдет, хорошо, весело. Никто никого обижать не будет. Все одинаково сытно станут есть, одеваться красиво и во все новое.

— Да ну!..— не поверил Ленька.— Так не бывает.

— Правильно: нигде не было и нет. А у нас будет. По всей России. Власть наша какая? Советская, народная. Вот для всего народа она и служит. Чтоб никаких ни бедных, ни богатых не было, чтоб всем жилось хорошо. Для того и революцию большевики свершили да три года потом бились с царскими генералами...

Они лежали в своем шалашике, глядели на звезды и разговаривали. Вернее, дядька Аким говорил, а Ленька слушал его, будто красивую сказку. Неужто будет так: ни бедных, ни богатых? Куда ж они денутся? Откуда у бедных возьмутся деньги и хлеб? Что-то уж очень непонятно это. А дядька Аким негромко и задумчиво продолжал:

— Больницы в каждом селе будут... Не то что сейчас: захворал вдруг кто, и вези его аж в уезд. А привезешь, там тебя так и ждали: или мест нет, или еще что. Хоть караул кричи. Сколь народу зазря померло. А была б больница у нас, в Елунино, может, и моя Аннушка жива осталась... Дочка... А так видал — померла... Никто не помог... Да... Школы понастроим. Высокие такие, светлые, просторные, чтоб вся ребятня весело грамоте училась...