Страница 49 из 60
— Ладно, тетка, не скули,— прервал ее Кешка.— Без тебя разберемся.— И к Проньке: —Ты, рыжий, лучше как на духу признайся, а то ведь с нами шутки плохи: ать, два — и на том свете.
Пронька молчал. Вздрогнул, когда хлопнула в сенцах дверь: «Неужто нашел Артемку?..» В избу вошла... Настенька с крынкой молока. Увидела вооруженного незнакомого человека, остановилась у дверей. По тетиному и Пронькиному лицу сразу поняла: неладное. В сердце вдруг как иглой кольнуло: Артемка! Ведь он на печи!
А Пронька словно от боли скрипнул зубами, увидев Настеньку и ее побледневшее лицо. «Не раньше и не позже пришла. Возьмет — сболтнет!» Он хотел подать Настеньке знак, чтоб та молчала, да Кешка загородил ее собою.
— Кому молочка принесла? Артемке небось?
— Какому Артемке?... — дрогнул Настенькин голос.— Вот тетеньке... Она больная. Я ей часто приношу.
«Молодец, Настенька!» — закричал про себя Пронька и даже повеселел. Сказал вслух:
— Цепляются тут ко всем, Артемку Карева ищут. Дурак он, что ли, сидеть у меня? Его, считай, с весны не видно, цацу такую!
— Цыц ты, дрянь! Сиди и молчи. Когда спросят, ответишь.
Поняла Настенька, что для нее Пронька сказал это — нет в избе Артемки. Спрятал его. Стало вдруг легко, и страх ушел. Спокойно, будто в избе и не было бандита, Настенька поставила на стол крынку, сказала тете:
— Молоко утрешнее, можно кипятить.
— Утрешнее, говоришь? — осклабился Кешка.— А ну, попробуем.
Взял крынку, выпил почти половину, крякнул от удовольствия, обтер рукавами рот.
«Сволочь!» — отметил про себя Пронька. А Настенька исподлобья взглянула таким ненавидящим взглядом, что Хомутова поежило.
— Ты што это смотришь как цепная? Плетки захотела?
— Только и знаете чужое брать да грозить....
Хомутов взбеленился:
— Ах ты, гада конопатая! Да я за такие слова знаешь что?! — Он грозно двинулся на Настеньку, подняв руку с витой кожаной плетью.— Знаешь, что я с тобой сделаю?
Настенька немигающе смотрела на перекошенное лицо Хомутова, в его злобные глаза, и сердце замерло в ожидании удара. Но Кешка не ударил, подскочил Пронька:
— С девчонками воюешь, да? Сильный, да?
Неизвестно, что произошло бы дальше, но в избу вошел Аким. Он обшарил все закутки двора, сараюшку, даже на чердак слазил. Успел обегать и все соседние избы. Но всюду на его вопросы об Артемке Кареве отвечали искренним удивлением да пожимали плечами. А старуха соседка сказала:
— Я, сынок, почитай, со двора не выхожу, туточки на завалине греюсь, а не видела. Коли бы был, обязательно приметила бы. Вот другого парнищку видела — Спирькой кличут, девчонку видела, дочку Черниченчихи, а вот ентова, Карева, не видела, бог свидетель.
Аким вернулся почти убежденный, что вышла какая-то ошибка. Но сомнения все-таки не рассеялись. Что-то тут есть. Дыма без огня не бывает. Почему указали именно на Проньку, почему этот Гнутый, что ли, сказал, что Карев ранен? Он ведь в самом деле был ранен. «Нет, нужно как следует разобраться».
Первое, что увидел,— это взъяренного Кешку, бледную, прижавшуюся спиной к стене девчонку и Проньку, который стоял против Хомутова со сжатыми кулаками.
— Что тут у вас?
Хомутов опустил руку, передохнул:
— Собачье отродье...
Стогов тяжело глянул на Настеньку, перевел взгляд на тетю, которая плакала, остановился на Проньке.
— С тобой мы еще поговорим.— И Хомутову: — Заберем его. Бубнов живо выдавит, што надо.
Тетя зарыдала:
— Да за что вы его?.. Ведь дите еще... Что он сделал вам?..
Но ее не слушали, вытолкали Проньку во двор и толчками погнали к площади.
...Спирька ладил во дворе удочки. Решил: ухой накормлю Артемку. Тут же, поджидая его, сидели с удочками Ванька Гнутый и Серьга.
Ванька с завистью смотрел, как Спирька из коробочки вытаскивал и привязывал к лескам не самодельные, а взаправдашние крючки.
— Дай хуч один,— просил Ванька, шмыгая носом.— Не обеднеешь, чать.
Спирька довольно ухмыльнулся:
— Это мне тятька привез из Барнаула. Десять штук купил... Такими крючками хоть кого поймаешь.
— Удели один, а?
А Серьга не просил. Сидел и молча переводил большие черные глаза с одного на другого.
— Удели, Спирь,— ныл Гнутый.
Спирька еще минут пять поманежил Ваньку и дал крючок. Ванька задохнулся от радости:
— Вот спасибо, Спиря. Вот удружил!
Спирька парень был неплохой: покладистый и не жадный. Было бы что дать — последним поделится. Только одна беда водилась за Спирькой — любил прихвастнуть. Бывало, поймает щуренка, а всем, захлебываясь, рассказывает, как он щуку фунтов на пять выудил. «А она так и сигает в воде, так и сигает, и мордой крутит. А я-то не дурак, тяну ее медленно-медленно да сачок подвожу...»
И не остановить тогда его — заговорит.
Не было у Спирьки ни большой силы, ни смелости. Поэтому дрался он очень редко. Но когда случалось такое, целую неделю потом балабонил: «Я ему раз по скуле, он ажно согнулся весь, а я ему по другой. Видит, дело плохо, как заорет: «Мама!» Смехота!»
И что бы ни происходило, в какие бы передряги Спирька ни попадал, по его рассказам, он всегда выходил победителем. Врал он складно и смачно. Многие верили. А кто знал Спирьку получше, только улыбался: мели Емеля — твоя неделя. Врал и хвастал он не просто от нечего делать, не просто язык почесать. Нет. Спирьке очень, ох как хотелось быть и смелым, и сильным, и удачливым, чтобы все смотрели на него и восхищались: «Ай да парень, ай да ловкач!»
Он и про Артемку сказал приятелям без дурного умысла, а из бахвальства: пусть знают, с кем дружен Спирька, пусть знают, что сам Пронька, гроза мальчишек доверил ему опасную тайну. Ведь ни к кому не пошел Пронька, а к нему, потому что Спирька не из робких людей.
Как и предполагал Спирька, новость ошарашила друзей, особенно Серьгу.
Тот торопливо расспрашивал про Артемку, про то, как тот воевал, про то, как был ранен. А потом задумчиво произнес :
— Вот человек — Артемка!
И все. О Спирьке ни слова, будто он пустое место, будто не он приносил яйца, выхаживая Артемку.
Очень обидно стало Спирьке. Так обидно, что даже пожалел, что выдал тайну.
— Вы, ребята, смотрите, никому ни слова,— тревожно попросил Спирька.— А то и Артемке конец, и мне несдобровать — забьют беляки.
Ребята поклялись. И вот...
Гнутый аккуратно заколол в подкладку картуза подаренный крючок, взял свои удочки.
— Ну, айда, ребя.
Спирька заторопился, наматывая лесу на удилище. В это время во двор вошел хмурый бородатый мужик, с винтовкой за спиной.
— Кто тут Спирька? — глухо спросил он, недружелюбно оглядывая мальчишек.
— Я Спирька... А зачем?
— Идем в штаб.
— Зачем? — повторил Спирька, леденея от страха.
— Там узнаешь. Айда.— Сказал таким тоном, что Спирька сразу понял: «Пропал».
— Я не хочу,— жалобно заплакал он.— Не пойду.
Мужик освирепел:
— Я те не пойду, шшенок, я те покажу! — Подскочил к Спирьке, схватил за ворот рубахи и поволок, будто тряпку.
«Неужто за тятьку? — забилась мысль.— Неужто убьют?» И Спирька заголосил громко, безнадежно.
На крик выскочили из избы Спирькина мать и тетка. Они бежали за бородатым, сначала спрашивали его, в чем дело, потом стали умолять, чтобы тот отпустил мальчишку.
Встревоженные криком, выглядывали из-за заборов и калиток люди, пускали вслед бородатому проклятия и угрозы. А он, будто ничего не видел и не слышал, тащил и тащил Спирьку. И только один раз выругался, когда Спирька сел в дорожную пыль:
— У, дьяволенок!
И, приподняв его, отвесил такого пинка, что Спирька больше не упирался: затрусил мелкими шажками, размазывая грязь по мокрому от слез лицу.
Бородатый втолкнул Спирьку в полутемные сени штаба. Было слышно, как у крыльца билась мать, упрашивая часового впустить ее. Однако часовой грубо крикнул:
— Пшла отседова, а то отпробуешь приклада.
Спирька рванулся назад, да железная рука бородатого, словно клещи, сжала плечо и бросила в открытую дверь.