Страница 32 из 60
Пашка шнырял между партизанами, конями, повозками, густо заполнившими улицы.
Вдруг увидел группу всадников, на галопе влетевшую на площадь, а среди них — мальчишку в кожанке и в папахе с бантом наискось.
— Никак, Артемка?!— Кинулся чуть ли не под ноги вороному коню.— Артемка! Ты ли?
Артемка обрадовался, протянул руку.
— Тятьку еще не встретил?
— А он тут? С вами?..— воскликнул Пашка, и голос его дрогнул.
— Тут, тут, Пашка, ищи.
Пашка забегал по площади, кидаясь то к одному, то к другому партизану.
— Дядь, Суховерхова не видали?
Один не видел, другой не знал такого, третий ответил, что только вот сейчас встретил его.
— Да вон он.
Пашка обернулся: с винтовкой за спиной стоял и разговаривал с мужиками отец.
— Тятька,— шепотом произнес Пашка.— Тятька! — крикнул он что есть мочи и кинулся к нему, повис на шее, прижался щекой к колючей щеке отца.— Тятька, тятька...
А Суховерхов гладил дрожащими руками спину сына, растерянно-радостно шептал:
— Паша, сынок... Паша...
Артемка скакал прямо к каталажке, куда торопливо шли партизаны. Увидел Костю, спросил глухо:
— Где мама? Еще не освободили?
— Идем!..
Они вошли первыми. Костя ударами приклада сбил замки на дверях. У женской камеры отступил в сторону, кивнул Артемке:
— Входи.
Артемка, бледный, с сухими, тревожными глазами, рванул дверь. Прямо у дверей, прислонившись к стене, стояла худая, поседевшая женщина.
— А где...— Хотел спросить, где же мама, да увидел глаза такие знакомые, такие родные. Спазмы сдавили горло. Артемка хотел еще что-то сказать, но не смог, шагнул к матери, припал к груди.
Она плакала. И сквозь слезы, и радостные и горькие, говорила:
— Я знала, что ты придешь... Я знала, сынок... И ждала... И ты пришел...
Костя отвернулся, сжав вдруг задрожавшие губы, но быстро справился с волнением и уже, как всегда, весело произнес:
— Пойдемте домой, Ефросинья Петровна. А здесь пока Гольдович посидит. До завтра.
Он и Артемка повели мать домой. Она узнала в Косте того самого парня, которого весной схватили Филимоновы, обрадовалась:
— Сдержал, сдержал слово, родной. Помнишь, что говорил? Не горюйте, дескать, бабоньки, скоро на вороном к вам в гости буду.
— Да, да,— смеялся Костя.— Что-то такое помню. Только вот не на вороном, а на белом приехал.
— Еще обещал на гармони поиграть. Помнишь?
Костя совсем развеселился.
— А это, Ефросинья Петровна, с удовольствием. Гармонь моя у нас в обозе, сегодня вечерком принесу, так что все обещания свои, считайте, выполнил.
Бабушка, увидав сразу и внука и дочь, от счастья растерялась, по-смешному взмахнула руками, побежала зачем-то в горницу, но через секунду выскочила оттуда.
— Боже мой,— шептала старушка,— да что же это я? Совсем тронулась...— И вдруг тихо заплакала, уткнувшись в платок.— Как же это вы? Сразу двое... Вот счастье-то...
Потом бабушка бросилась целовать то Артемку, то дочь.
— Артемушка, соколенок ты мой ясный... Ефросиньюшка, доченькая моя, мученица, кровиночка ты моя, да что ж они исделали с тобой, ироды окаянные?
Немного поуспокоившись, бабушка кинулась к печи. Как знакома была эта расторопная бабушкина возня у печи, звон чугунков и ширканье ухватов по поду! И вот обед на столе. Но ни мама, ни Артемка почти не притронулись к еде — истосковались, сидели молча и смотрели друг на друга. Зато Костя ел за троих, ел да похваливал бабушкино искусство.
— Эх, давно не едал такого борща! Знатный борщ! Бабушка, еще бы полмисочки.
Бабушка была рада-радешенька.
— Кушай, сыночек, поправляйся.
После обеда Костя заторопился.
— По делам надо. А вечерком забегу.
Весь день Артемка не отходил от матери, рассказывал ей о себе, о том, как служит, о своих товарищах, о Косте, о Небораке, о командире Федоре Колядо.
Мать слушала Артемку и глаз не сводила с него. Серьезный да ладный у нее сын, настоящий хозяин растет, ее опора и защита. Повзрослел Артемка, посуровел, вытянулся. Отметила: капля в каплю стал похож на отца, и лоб морщит так же, и за затылок хватается, когда затрудняется в чем-то...
В сенях послышались шаги, прервав светлые материны думы.
Бабушка засуетилась:
— Никак, гости?
Вошел... Пронька Драный. Вот кого не думал увидеть в своей избе Артемка. Он даже не смог скрыть удивления. Зато мать почему-то обрадовалась ему, навстречу пошла.
— Проходи, Проша, проходи, гость дорогой.
Пронька, почти не глянув на Артемку, неуклюже прошагал к столу, запустил длинную худую руку за пазуху, вынул сверточек, буркнул:
— Это тебе, тетя Фрося. Я же не знал, что освободят...— и аккуратно положил сверточек на стол. Переступил жердеобразными ногами, все в тех же рваных обутках. — Ну, счастливо оставаться...
— Обидишь, Проша! — воскликнула мать.— Пообедай.
Но Пронька, все такой же хмурый, наотрез отказался:
— В другой раз. Как-нибудь зайду навестить...— и потопал, не оглянувшись.
Когда дверь захлопнулась, мать сказала:
— Золотой души паренек... Если бы не он, не знаю, что бы сталось со мной. Сколько передач переносил. То пирожки, то шанежки... А однажды курицу целую принес и яблок. До сих пор ума не приложу — где взял?
Артемка с удивлением слушал мать, а когда она про яблоки сказала, не поверил. Но мать подтвердила:
— Да, да, яблоки, красные, большие. Сует мне, а сам шепчет: «Этот хрукт очень пользительный. От него, говорит, старость пропадает и жилы железными становятся, потому как в них железа много».
— А как же он передавал все это? — ахнула бабушка.— Ведь от меня они, ироды, даже краюшки хлебушка не взяли!..
— Охранник у него был знакомый...
Артемка глянул в окно: по улице, глубоко засунув в карманы руки, медленно уходил Пронька. На перекрестке остановился, обернулся на Мотькин дом, раздумывая о чем-то, потом сплюнул и решительно завернул за угол.
«Вот тебе и Драный!»
Сразу вспомнилось и другое — избушка дяди Митряя, глуховатый голос Проньки: «И тут его нет, Кузьма...» Да, такое до смерти не забудешь...
В сенцах снова хлопнула дверь. Пришла тетка Черниченкова, а за ней робко Настенька. Женщины обнялись, торопливо вытирая слезы, а Настенька исподлобья смотрела на Артемку. От этого взгляда Артемка, сам не зная почему, покраснел.
— Чего уставилась? Проходи. Садись.
Настенька вежливо ответила:
— Спасибо. Постою.— А потом добавила: — Может, быстрее вырасту...
Артемка усмехнулся:
— Куда уж расти!.. И так вон с жердину вымахала. Садись.
Настенька присела на краешек скамьи и снова очень вежливо спросила:
— Надолго домой?
— Не знаю... Как командир. Может, завтра в новый поход уйдем.
Настенька вдруг стеснительно затеребила край косынки:
— А я... я твой камень храню...
Артемка вскинул удивленно брови:
— Какой камень? — Вспомнил, засмеялся: — Для него окна не нашлось.
И стал шутливо рассказывать, как бил филимоновские окна. Настенька слушала, то испуганно прикрывала ладошкой рот, то звонко смеялась и не сводила с Артемки глаз.
От них Артемке просто не по себе. Как ни взглянет на Настеньку, так и наткнется на яркую голубень. И неловко вдруг станет, и радостно почему-то. Подумал: «Какая-то она не такая, как прежде. Будто и глаза другие: зеленые, кажись, были».
— Ну, ну,— поторапливает Настенька.— Что дальше-то было?
Но тут, как назло, вошли Любаха Выдрина, а с ней еще несколько соседок, и тетка Черниченкова заторопилась:
— Нам пора. Поправляйся, голубушка, вечерком молочка занесу.— А потом Настеньке: —Идем, дочка.
— Может, посидишь? — тронул Артемка Настеньку за руку.
— Не могу. Авось забегу вечерком...
Она ушла. Артемке показалось, что в избе стало унылей, будто и не была горница полна людей. Повеселел, когда явились Тимофей Семенов и Костя с гармонью на плече.
— Тут уже и без нас тесно! — воскликнул Костя и, приподняв папаху, поклонился: —Здравствуйте, товарищи женщины.