Мать-рабыня

– Ладно, пусть он еще побудет с тобой. Заберу его после завтрака.

Хуан-ма настойчиво уговаривала молодую женщину поесть:

– Ты уже две недели питаешься впроголодь. Выглядишь хуже, чем когда приехала сюда. Поглядела бы на себя в зеркало! Поешь хоть немного – идти ведь тридцать ли.

– Спасибо тебе на добром слове, – задумчиво проговорила мать Цю-бао.

День выдался чудесный. Солнце поднялось уже высоко над головой, а маленький Цю-бао все еще не хотел расстаться со своей мамой. Старая госпожа вырвала ребенка у нее из рук.

– Разрешите мне уйти после обеда, – взмолилась мать Цю-бао.

– Быстрей забирай свои вещи и убирайся! – злобно крикнула старуха. – Часом раньше или позже – все равно здесь не останешься!

Пока мать собирала свои вещи, Цю-бао громко плакал. Окончив сборы, мать взяла под мышку весь свой нехитрый скарб и двинулась в путь.

Выйдя за ворота, она снова услышала плач Цю-бао. Позади остались уже три ли, а в ушах ее продолжал раздаваться плач сына.

Дорога, озаренная лучами весеннего солнца, казалась бесконечной, как небо. На берегу реки мать присела. «Погрузиться бы навсегда в чистую, прозрачную воду», – подумала она. Но, отдохнув несколько минут, она встала и поплелась дальше. Солнце было в зените, когда она добралась до какой-то деревни. Ей встретился крестьянин, который сказал, что ей остается еще идти пятнадцать ли.

– Найди где-нибудь паланкин, дядюшка, – попросила она. – Я не могу дальше идти. – Она присела в беседке, у входа в деревню.

– Плохо себя чувствуешь?

– Да.

– Откуда ты идешь?

Молодая женщина ничего не ответила, только сказала:

– Я думала, сама дойду, а сил нет.

Крестьянин с сочувствием поглядел на нее и позвал двоих носильщиков с простым, грубо сделанным паланкином, без навеса.

Часа в три-четыре дня на узкой и грязной деревенской улочке появился паланкин. В нем лежала женщина с изможденным, сморщенным, как высохший лист, лицом. Глаза ее были полузакрыты, грудь почти не поднималась. Крестьяне провожали паланкин обеспокоенным взглядом. Ватага ребятишек, шумя и галдя, увязалась за носилками, точно в этом захолустье появилась бог весть какая диковина. Среди мальчишек был и Чунь-бао. Он тоже кричал, будто гнался за свиньей. Но, когда носильщики свернули в переулок, где жил Чунь-бао, он притих. У калитки его дома носильщики остановились. Чунь-бао протиснулся вперед, он не сводил глаз с женщины. Остальные ребята окружали паланкин плотным кольцом. Женщина спустилась на землю. Она и не догадывалась, что стоящий перед ней оборванный мальчуган с всклоченными волосами – ее сын.

И вдруг она громко зарыдала:

– Чунь-бао!

Испуганные мальчишки разбежались кто куда, а Чунь-бао горкнул в дом, к отцу.

Не говоря ни слова, женщина сидела в неосвещенной комнате. И муж молчал. Когда спустились сумерки, он тихо проронил:

– Сварила бы чего-нибудь!

Женщина подошла к бочонку, который стоял в углу.

– Нет риса, – послышался ее слабый голос.

Муж ухмыльнулся.

– Сразу видно, что ты жила в богатой семье. Весь наш рис уместится в коробе для сигарет.

Перед сном отец велел Чунь-бао лечь вместе с матерью.

Но мальчик стоял у очага и плакал. Мать подошла к нему и ласково сказала:

– Чунь-бао, сокровище мое!

Когда она попыталась погладить его, он уклонился.

– Не дичись, а то накажу, – пригрозил отец.

Мать долго лежала с открытыми глазами на грязных деревянных нарах; Чунь-бао спал рядом. Наконец задремала и мать. Во сне ей чудилось, будто возле нее дремлет Цю-бао. Она протянула руки, чтобы привлечь его к себе, и тут же проснулась. Чунь-бао спал. Мать крепко обняла его, а он, посапывая, уткнулся ей в грудь.

Ночь была безмолвная, холодная, как смерть, и казалось, не будет ей конца…

1930