Страница 4 из 58
– А бабу свою не отдашь ли Степке? – ковырнул Чухляв.
– Бабу? Бабу зачем, Егор Степанович? Баба есть баба – жена законная, – спокойно ответил Захар и с лица на лицо обежал взглядом широковцев, остановился на Егоре Степановиче Чухляве. Столкнулись четыре глаза – два Захаровы, большие синие, два – Чухлява, маленькие черненькие червячки. Глаза вцепились друг в друга, боролись секунды две-три. Не выдержал Чухляв, опустил глаза в землю, а Захар поднял голову и глубоко вздохнул.
4
Егор Степанович Чухляв сход покинул первым. А что там ему делать, коль мужики решили – «Бруски» отдать Огневу? И кипела же злоба у Егора Степановича: «Этому-то лохматому кобелю Захарке, что понадобилось? Ну, Степке Огневу «Бруски», а этому? Лезет везде…»
Совсем недавно, каких-нибудь полтора десятка лет тому назад, на правом берегу Волги, в горах, будто орлиное гнездо, ютилось имение барина Сутягина, потомка графа Уварова. Сосновый бор Сутягина тянулся вглубь от Волги, а землей, ровно петлей, не только Широкий буерак, но и ряд сел охватывал Сутягин.
Смешно и дико было смотреть на этого барина. Не только взрослые, но даже ребятишки и те говорили про него: «Умом ряхнулся». Сначала он жил где-то за морем, потом в имение явился, привез с собой дам пышных, кавалеров в кургузых штанах. Пировал. Задавал балы… А затем стал чудачеством заниматься. Развел, выписав их из Франции, лягушек в пруду. Мужики иногда украдкой пробирались на берег, разглядывали тех заграничных лягушек и ничего-то особого не находили в них: такие же, что и в любом затоне около Широкого Буерака. Но когда до барина дошло такое мнение широковцев о его лягушках, он сказал:
– Сиволапые, бестолочь. Их ничем не проймешь.
Было это летом, в самую уборочную пору, и чтобы «пронять сиволапых», барин приказал:
– Хочу кататься на санях. Понятно?
Тогда из города выписали эшелон сахарного песку, усыпали им дорогу, и наутро в сани была впряжена тройка лошадей, в сани уселся барин, закутанный в шубу… и тройка промчалась по дороге, усыпанной сахарным песком.
Мужики сказали:
– Окончательный дурак. Сомнений в этом нет.
Вскоре барин совсем промотался. Остались у него старые барские хоромы да участок… «Бруски»… – земля, прозванная так за то, что на ней было очень много красного камня, пригодного для точки кос.
Егор Степанович часто заглядывался на барские хоромы, на барское богатство, затаенно думал: «Эх, хоть бы маленькую толику мне, разделал бы я дела!»
А когда барин, разбитый параличом, остался один, Чухляв подсыпался к нему, стал ухаживать за ним: в бане парил, на двор водил и проделывал все, что полагается, – раздевал, укладывал в постель… И, видя его голышом, не раз решал – ничем-то он не отличается от Чухлява: и пуп, и все такое на том же месте; даже больше, тело у барина дряблое, а у Чухлява упругое, мускулистое… И почему ему только одному, дряблому барину Сутятину, владеть богатством?… Да, ухаживал Егор Степанович за Сутягиным, за что и обещал ему барин участок «Бруски» в вечность. Оттого Егор Степанович – к барину ли идет, от барина ли домой – обязательно заглянет на «Бруски», пальцем землю ковырнет, на язык ее положит – попробует, какова она вкусом.
– Хлебная земля, – говорил. – Ежели руки приложить, зерна не вывезешь.
И уже свои планы строил. А вышло как-то не так: однажды парил он в бане Сутягина. Сутягин ногами и руками дергал – жалость смотреть. Тут возьми и спроси Егор Степанович:
– Как времечко-то жизни у вас прошло, Савель Ильич?
Сутягина ровно пристукнул кто: руками, ногами перестал дрыгать, что-то забормотал, а что – не поймешь. У Егора Степановича мысли в голове понеслись весенним потоком – не догонишь:
«Бес толкнул в неурочный час спросить… подохнет еще!»
Схватил в охапку голого барина, в дом приволок; в рот, в нос начал дуть, ладошками ребра растирать. Отходил малость, обрадовался.
«Душу бы только не пустить без времени: пускай бумажку подпишет – «Бруски» мне. А там лети – нет тебе задержки».
К вечеру барин очнулся. Пальцем – маленькой завалящей морковкой – поманил Чухлява.
– Что-о-о? – Егор Степанович припал к его лицу. – Что-о-о? Не пойму, – и руки растопырил.
Сутягин обозлился, сморщился, рукой сунул в окно. За окном в синеве вился ястреб. Делая круги, он спускался все ниже и ниже, затем пронесся над зеленями трав и сел на дубовый кол плетня.
– Ну что?… Вижу, – сказал Егор Степанович. – Ястреб. Птица негодная. Ну, и что жа-а?
Ястреб, чуть посидев на колу, вдруг сорвался, кинулся зеленя, выскочил и скрылся в березовой роще.
Сутягин приподнялся и прохрипел:
– Жизнь прошла, как вон ястреб на колу повернулся.
– Не об этом я, – Чухляв недовольно отмахнулся. – Ты отдай земличку. «Бруски» отдай. Родни у тебя нет. В могилу уходишь, с собой, что ль, возьмешь. А? Савель Ильич! Вечно богу за тебя молиться буду, то и родне закажу.
– Попа, – прохрипел Сутягин.
Чухляв ощетинился, жесткий кулак к глазам Сутягина поднес:
– Видал эту штуку? Не позову попа: землю допрежь откажи. Не откажешь, сдыхай в грехах, – и отбежал в угол, засмеялся дробно, визгливо, показывая в потолок. – Ступай, ступай с грехами туда! – И опять кинулся к барину: – Казни большие примешь на том свете без отпуску. Слышишь аль нет, что баю? Жульничать не дозволено. Он те – черт – на том свете за такое дело мошну на огне жарить будет: за што про што я за тобой дерьмо чистил?
И со зла так легонько будто и подавил барина. Сутягин дрогнул, ноги вытянул. Глаза уставились в окно и застыли. Егор Степанович крякнул, отошел в сторонку, вздохнул:
– Промах какой… а? И «Бруски»… вот они тебе – и нет их.
Все углы в хоромах обшарил, обои поободрал, в подпол слазил, сундучишко расколотил. В сундучишке – коробочки, картоночки, картиночки голых дам. Егор Степанович отшвырнул в угол хлам из сундучишка. Во двор выбежал, тут по клетям лазил, по конюшням: клад искал. Нет клада. Согнулся тогда Егор Степанович, позеленел. Снова к барину вошел, и только тут мысль забилась:
«Почему меня до кровати не допускал, сам все проделывал?»
Отодвинул рыхлое, коченеющее тело барина в сторону и в кровати под матрацем нашел сложенные столбиками золотые десятки. Поверх бумажка, написанная рукой Сутягина. У Егора Степановича ноги онемели, глаза забегали, ожили.
– «Пять тысяч рублей на похороны мои», – прочел он. «Как же! – мелькнуло у него. – Похоронят… без этого похоронят».
И, озираясь по сторонам, начал хватать и рассовывать деньги по карманам. Затем сдвинул Сутягина, отряхнулся, выбежал на волю и торопко зашагал в Широкий Буерак. Когда вошел в улицу, сообщил мужикам:
– Барин богу душу отдал. Обмывайте…
Потом года два жил втихомолку на задах. А после большого пожара на Кривой улице дом построил. Да не простую хибарку, а глаголем дом. Черепицей его покрыл. Сараи – железом. Плетни глиной умазал. Под сараями – конюшни, под конюшнями – землянки. Замки всюду понавесил – большие, с секретами. Ключи от замков в вязанку, вязанку к себе на пояс – и полный хозяин.
Выйдет во двор и радуется:
– Теперь пожар, вор ли – мне ветер в спину. А то, бывало, в поле аль куда едешь – дрожишь, как бы что.
– С чего жить-то начал? – спрашивали его иногда проезжие.
– С трудов, – отвечал Чухляв.
И трудился… Леску купил – дровами кругом обложился. На гумне, у двора, за гумном, за баней – всюду дрова: пни, корежник, дубняк. Земли участок приобрел за Винной поляной. Сынишка Яшка работал. Еще работал Степан Огнев. А в лето татарье, мордва спины гнули на чухлявском участке. Сам же Егор Степанович черного таракана в карман положит, чтобы счастье привалило, в поле сходит, сычом работу оглянет, поворчит – и домой. Дома весь день с метелкой – двор метет, чистоту наводит, с курами скандалит:
– Зверье какое. На одно место на двор ходить не умеют. Только подметешь, а они уж тут… Навалили. Чтоб вам… Кши, проклятые!