День гнева

Покуда ему оказывают первую помощь, очередной залп почти полностью уничтожает в самых воротах парка остатки отряда, с которым студент пришел в Монтелеон: убиты двое из последних троих, что еще оставались на ногах, — парикмахер Мартин де Ларреа и его ученик Фелипе Баррио. Тяжело ранен канонир Хуан Доминго Серрано, чье место занимает кучер маркиза де Сан-Симона, дюжий и крепкий Томас Альварес Кастрильон. Очень скоро падает у пушки, которую обслуживала с мужем и сыновьями, Клара дель Рей — картечина попала ей прямо в лоб. Еще одна, быть может самая горькая, потеря этого дня — погибает и тот одиннадцатилетний мальчик Пепильо Амадор Альварес, который ни на шаг не отходил от своих старших братьев Антонио и Мануэла, помогая им чем мог в бою. Когда в очередной раз он с бесстрашием, свойственным его юному возрасту, бегом пересекал улицу, неся из парка корзину, полную патронов, французская пуля пробила ему голову. Так окончил жизнь самый юный из защитников Монтелеона.

Тот французский солдат, который умирает сейчас в монастыре на руках сестры Пелагии, всего на несколько лет старше Пепильо Амадора.

— Ma mere! — срываются с его уст последние слова.

Монахиня прекрасно понимает, что произнес этот мальчик перед смертью, ибо она сама — француженка, в 1794 году вместе с несколькими другими кармелитками бежавшая в Испанию от ужасов революции. Сегодня утром, когда при грохоте первого пушечного залпа лопнули стекла в окнах и под крестовым сводом, монашки в страхе выбежали из келий и принялись молиться, уверенные, что пришел конец света. Главный капеллан монастыря Маравильяс дон Мануэль Рохо, успокоив их и несколько приободрив, воззвал к их человечности и христианскому милосердию и вслед за тем распорядился отпереть клаузуру,[37] отворить решетчатую дверь в храм и ворота во внутренний двор. Потом, призвав на помощь нескольких горожан, начал вносить внутрь раненых, не делая различия между испанцами и французами — последних сначала было больше, — поручая их заботам монахинь, приготовивших к этому времени корпию, полотно для перевязок, согревающее и укрепляющее питье. И теперь двор, приемная, ризница и монастырская церковь содрогаются от стонов и криков, а монахини — все, кроме сестры Эдуарды, которая продолжает воодушевлять сражающихся через окно своей кельи, — пытаются облегчить их страдания, меж тем как дон Мануэль по кровавым лужам переходит от одного изувеченного тела к другому, давая умирающим духовное напутствие. Последними из защитников Монтелеона принесли сюда тяжелораненую женщину по имени Хуана Гарсия из дома № 14 по улице Сан-Хосе и юного чисперо Педро Бенито Миро, который обеими руками придерживает вываливающиеся из распоротого живота кишки. Его опускают на пол рядом с другими ранеными и перебинтовывают — больше ему помочь нечем.

— Падре! — зовет сестра Пелагия, закрыв глаза французу.

Капеллан подходит и, пробормотав молитву, осеняет его крестным знамением.

— Католик был?

— Не знаю.

— Ну ладно. Все равно.

Монахиня поднимается и идет к другим своим соотечественникам. Настоятельница, Мария де Санта-Тереса, памятуя о ее происхождении, попросила заняться французами из колонны Монтолона и теми, кого вносят через южные ворота обители, через двери церкви, выходящей на улицу Ла-Пальма. Ибо в Маравильясе создалось единственное в своем роде положение, возможное лишь в той хаотической схватке, что кипит снаружи: покуда французские орудия крушат сад, разносят послушнический флигель, прошибают стены и заполняют дворы и галереи монастыря обломками и картечью, с улиц Сан-Хосе и Сан-Педро вносят раненых испанцев, а с Ла-Пальмы — французов, причем обе противоборствующие стороны, будто по негласному уговору, считают этот лазарет ничейной землей или чем-то вроде святилища. Подобная деликатность — совсем не в духе императорских солдат, которые и прежде оскверняли, и впредь не намерены будут щадить храмы в Мадриде и по всей Испании. Однако то обстоятельство, что монахини ходят за ранеными, равно как и умиротворяющее присутствие сестры Пелагии, сотворило чудо.

Стоя перед дворцом Монтемар, дивизионный генерал Жозеф Лагранж, будущий граф империи, имя которого в числе других будет высечено на Триумфальной арке в Париже, наблюдает за обстрелом Монтелеона.

— Думаю, взгрели их достаточно, — замечает стоящий рядом бригадный генерал Лефранк, глядя на улицу Сан-Хосе в подзорную трубу.

— Нет. Подождем еще немного.

Ощущая на загривке горячее дыхание великого герцога Бергского, генерал Лагранж, славящийся своей невозмутимой обстоятельностью — именно ее приняв в расчет, Мюрат и поручил ему развязать этот узел, — не хочет ненужного риска. Мадридцы, столь мало подготовленные к военному делу, что не обзавелись даже собственной национальной гвардией, не привыкли находиться под методичным артиллерийским огнем, и генерал уверен, что чем дольше гвоздить по ним из пушек, тем меньшее сопротивление встретит штурм, который должен быть решительным и окончательным. Лагранж, пятидесятипятилетний боевой генерал — бледный, с орлиным носом и бачками по принятой в Империи моде, — опытен и сведущ в деле подавления восстаний: во время египетской кампании он картечью расстрелял в Каире мятежную толпу.

— Не пора ли выступить? — спрашивает Лефранк, нетерпеливо пощелкивая ногтем по окуляру подзорной трубы.

— Не пора, — сухо отвечает Лагранж.

На самом деле он уже готов отдать приказ к атаке, но белобрысый, суетливый, плохо владеющий собой Лефранк раздражает его, и генералу хочется помучить своего подчиненного. Он, впрочем, сознает: тот едва ли счастлив, передав ему командование, что само по себе унизительно, однако сколь ни сильно ущемлено его самолюбие — дело понятное и отчасти даже простительное для военного человека, — но все же прием, оказанный дивизионному генералу генералом бригадным, сквозь зубы доложившим ему обстановку, был столь неприязненным, что Лагранж, который терпеть не может недомолвок и недоразумений на службе, принужден был без экивоков напомнить Лефранку, что не напрашивался на это дело и действует исключительно во исполнение прямого устного приказа маршала Мюрата, приказы же в императорской армии, как, впрочем, и во всякой другой, обсуждению не подлежат.

— Ну, пошли! — произносит он наконец. — Артиллерии — продолжать огонь, пока передовые части не дойдут до угла. Оттуда ударим в штыки.

Генералам подводят коней, ибо Лагранж считает, что все должно быть как должно. Поет рожок, стучат барабаны, разворачивается трехцветное полотнище с императорским орлом на древке, и офицеры, выкрикивая команды, строят в штурмовую колонну тысячу восемьсот человек из 6-го сводного пехотного полка. Еще примерно столько же — это остатки полка Монтолона, угодившего в плен, и вестфальского батальона — стягивают кольцо вокруг парка, отрезая его защитников. В ту же минуту, повинуясь сигналам рожка и барабанов, усиливается ружейный огонь. Вдоль колонны проносится всегдашнее «Да здравствует император!» — крик, которым французская армия привыкла бодрить себя перед боем. В атаку генерал Лагранж первыми решил пустить саперов — им надлежит разобрать баррикады и завалы — и подразделение усатых гвардейских гренадер. Он не сомневается, что те, дорожа своей репутацией непобедимых, сумеют проложить путь новобранцам и увлечь их за собой. Не без зависти оглядев напоследок играющего под Лефранком серого в яблоках красавца, которого две недели назад реквизировали manu militari в Аранхуэсе, усмиритель Каира влезает на коня. Вид плотной, сбитой, поблескивающей штыками колонны, протянувшейся от площади Монсеррате до самой Комендадорес-де-Сантьяго, тешит ему взор, греет душу, и, поудобней устроившись в седле, покрепче упершись в стремена, он просит Лефранка занять место рядом.

— Ну-с, генерал, — суховато произносит он. — Теперь, с вашего позволения, покончим с этим раз и навсегда.

Уже десять минут спустя вся улица Сан-Хосе от угла Сан-Бернардо до монастыря Маравильяс являет собой разворошенный муравейник. Завивающийся спиралями пороховой дым прорезают вспышки выстрелов, пение рожков и барабанный бой заглушаются неистовой трескотней ружейных выстрелов. Пытаясь замедлить продвижение французов, в эту пелену палят наугад люди капитана Гойкоэчеа с верхних этажей главного корпуса, и, если нет зарядов, швыряют камнями, обломками черепицы, кирпича те, кто засел на ограде. Россыпью пуль по неприятельской колонне бьют пушки у ворот, и вокруг них собираются выведенные капитаном Веларде из парка, чтобы отразить штыковую атаку.

37

Здесь: внутренняя, недоступная посторонним часть монастыря.