День гнева

— Держись! Держись! Готовь ножи! Пойдем врукопашную!

Люди жмутся друг к другу, облепляют пушки на радость французским фузилерам, на выбор бьющим с крыш и из-за углов. Так получает пулю в ногу юная Бенита Пастрана, которая несколько дней спустя умрет от заражения крови. Ранены поденщик Мануэль Ильина, 16 лет, солдат-астуриец из батальона волонтеров короны Антонио Лопес Суарес, 22, и пильщик Антонио Матарранс-и-Сакристан — 34 лет.

Луис Даоис вытирает рукавом пот со лба, поднимает саблю. Два из трех орудий заряжены, их поспешно выталкивают вперед, наводят в створ улицы Сан-Хосе, откуда беглым шагом, уставя штыки, надвигается огромная колонна французов, и их ровный, безостановочный, неотвратимый ход не замедляют пули, которые шлют им из окон главного корпуса стрелки капитана Гойкоэчеа. Прочих испанских офицеров — если сравнить с тем, как обстояло дело утром, — осталась горсть. «Должно быть, — едко думает Даоис, — все прочие героически удалились прикрывать нам тыл». Что же касается неприятельских войск, готовых вот-вот обрушиться на Монтелеон, то капитан повоевал на своем веку достаточно, чтобы с непреложной отчетливостью представлять себе: сдержать их невозможно и, когда вымуштрованные французы придвинутся на расстояние штыкового броска, защитники парка будут смяты и опрокинуты. И ничего поделать с этим не возможно. Остается либо капитулировать, либо умереть с честью, обменяв свою жизнь на сколько-то французских. Даоис понимает: если возьмут живым, от казни его не избавит никакая сила. А чем стоять у стенки перед расстрельной командой, лучше уж погибнуть в бою, с оружием в руках. Он предпочитает именно такой конец: только так, и никак иначе, должен поступить человек в его положении, если, конечно, не расположен сам себе размозжить череп пулей в висок. Нет уж, сперва надо выпустить мозги двоим-троим французам. И потому, отрешась от всего на свете, капитан готовится стать покрепче, взмахнуть саблей, скомандовав «пли!» своим артиллеристам — ах, если бы, по крайней мере, картечь была, в бессчетный раз сетует он, — а потом продать свою жизнь подороже, взяв за нее столько, сколько отмерят его отвага и отчаянье. На мгновение глаза Даоиса встречаются с лихорадочно горящим взглядом Педро Веларде, который из пистолета стреляет по французам и при этом отчаянно кричит, удерживая своих людей, готовых устремиться назад. «Черт бы тебя взял, милый мой сумасброд… — думает капитан. — Это наш с тобой патриотизм завел нас сюда, и он заслуживал бы точки приложения получше, чем эта убогая, несчастная страна, заставившая нас завидовать тем самым французам, которые порабощают нас и убивают».

— Что-то наши припозднились малость, как по-вашему? Когда же выручать-то нас придут, а, сеньор капитан? — спрашивает Рамона Гарсия Санчес, которая стоит рядом с Даоисом, держа в одной руке нож, а в другой — штык.

— Скоро.

Черная от гари маха улыбается с неженской свирепостью:

— Что ж, минутки этак полторы у них еще есть. Глядишь, поспеют.

Французы, выдвинувшиеся за угол Сан-Андреса, уже не далее чем в сорока шагах, и в тот самый миг, когда Даоис открывает рот, чтоб скомандовать канонирам «пли!», звучит труба и на перекрестке появляется человек в мундире испанской армии. В высоко поднятой руке у него сабля, к которой привязан белый платок.

— Стойте! Не стрелять!

Искушение избежать дальнейшего кровопролития велико. Майор Монтолон знает, что, когда его солдаты ринутся на приступ артиллерийского парка, потери будут велики. А испанский офицер под флагом парламентера предоставляет возможность прекратить бой, и не воспользоваться ею было бы чистейшим и самоубийственным безрассудством — уже потому хотя бы, что сам майор идет в голове штурмовой колонны. И он приказывает своим остановиться и взять ружья дулом к земле, как на погребальной церемонии с воинскими почестями. Острое, надо сказать, положение — испанцы еще постреливают и намерения их неясны. В воротах парка вразнобой, противореча друг другу, звучат выкрики команд, а приземистый офицер в синем мундире, вскинув руки, снует между пушками, сдерживая своих людей. Выстрел — и французский солдат валится навзничь, а вслед за тем слышатся негодующие крики его товарищей по шеренге. Монтолон, справившись с замешательством, уже готов дать команду двигаться дальше, но вот, после еще двух одиночных выстрелов пальба прекращается полностью. Офицер с белым платком на сабле подошел к самым пушкам, где тотчас поднялся многоголосый крик. Майор не понимает ни слова и приказывает переводчику, следующему за ним по пятам вместе с горнистом и барабанщиками, переводить все, что сумеет услышать, а колонне — двигаться дальше, держа ружья, как и прежде, дулом вниз. Так оказываются они в десяти шагах от пушек. Но тут наперерез колонне бросается еще один испанец — в зеленом мундире и с полуоторванным эполетом — и, всем видом своим выказывая явную враждебность, на очень скверном французском разражается гневной тирадой:

— Si continues, ye ordone vu tirer desus… Compri о по compri?

— Он говорит… — начинает было переводчик.

— Не надо, — обрывает его майор. — Я прекрасно его понял.

Остановив колонну, он в сопровождении переводчика, горниста и капитанов Гильера и Лабедуайера направляется туда, где рядом с парламентером стоят двое: один, судя по синему мундиру с красными выпушками и эполетами, капитан артиллерии, а другой — давешний его собеседник, тоже капитан, но в зеленом мундире, вокруг же толпится полдюжины примерно солдат и горожан, вышедших вперед. Остальные сидят и лежат за лафетами, в воротах парка, на крышах и в окнах главного корпуса, не выпуская из рук оружия, поглядывая на французов с враждебным любопытством. От монастыря Маравильяс идут взглянуть, что случилось, новые и новые инсургенты, а иные взирают на происходящее из-за ограды. Новоприбывший ведет жаркий спор с двумя другими офицерами. Монтолон замечает капитанские знаки различия на его белом мундире с красными обшлагами и отворотами — таком же, какие носят и несколько солдат, обороняющих парк. Стало быть, они из одного полка. А кроме них мелькают и синие мундиры артиллеристов, которыми командует, вероятно, низкорослый капитан. Золоченые бомбы, вышитые на воротнике у другого — того, что повыше, — удостоверяют его принадлежность к тому же роду оружия, однако носит он зеленый мундир генерального штаба. Сбитый с толку француз спрашивает себя, с кем же ему придется иметь дело и кто же тут, черт возьми, все-таки главный.

Мельчор Альварес, капитан волонтеров короны, не только обливается потом и тяжело дышит, но и раздражен до последней крайности. Он взмок и запыхался оттого, что бегом бежал сюда от самых казарм на Мехораде во исполнение приказа полковника дона Эстебана Хиральдеса, который четверть часа назад послал его сюда, наказав потребовать от тех, кто самочинно распоряжается в артиллерийском парке, чтобы немедленно прекратили огонь и сдали Монтелеон французам. А раздражен — оттого что смертельно рисковал, оказавшись меж двух огней и не имея от пуль с обеих сторон иной зашиты, кроме белого платка на острие сабли, но никто из распоряжающихся здесь офицеров в переговоры с ним не вступает. Капитан Луис Даоис, выслушав его, кратко посоветовал возвращаться туда, откуда пришел, а его сподвижник Педро Веларде нагло расхохотался в лицо:

— Полковнику Хиральдесу мы не подчиняемся.

— Это приказ не Хиральдеса, а Верховной хунты, — настаивает Альварес, показывая документ. — И подписан лично военным министром… Он возмущен вашим самоуправством и приказывает сию же минуту прекратить огонь.

— Министр ваш понапрасну теряет время, — заявляет Веларде. — Да и вы тоже.

— Вы же одни! Никто не придет к вам на помощь. Во всем Мадриде восстановлено полное спокойствие.

— Оглохли, что ли? Я же сказал — зря время тратите.

Капитан Альварес мрачно смотрит на офицера генерального штаба. Вручая ему предписание, полковник Хиральдес предупредил, что Педро Веларде — известный сумасброд и человек одержимый, но это, пожалуй, уже чересчур. Тревожит и то, что Даоис, всем известный своей рассудительностью и спокойствием, тоже замешался в это дело. Да, заключает про себя Альварес, оглядев взбудораженных людей, выбоины и кровяные подтеки на мостовой, все зашло слишком далеко.