День гнева

Франсиско Уэртас вопросительно переводит взгляд на хозяина. Дон Курро ерошит полуседые бакены и беспомощно озирается. Ему совсем не хочется отдавать семейный очаг неприятелю.

— Ну, вот что, — угрюмо произносит он наконец. — Вы оба идите, а я останусь.

— Лягушатники скоро будут здесь.

— Именно поэтому. Что жильцы мои скажут, если брошу дом?

— Они-то ведь бросили… И — ничего.

— Каждый сам за себя решает.

Не представляется возможным определить, проистекает ли отвага дона Курро от желания защитить свой дом или из опорожненной ныне бутыли анисовой. Уэртас осторожно, хоронясь за матрасами, выползает на балкон, чтобы взглянуть напоследок, что же творится вокруг. На углу Сан-Бернардо — все больше синих мундиров, по которым с верхних этажей Монтелеона бьют волонтеры короны. Внизу, на улице Сан-Хосе, установленные напротив главных парковых ворот три орудия ведут огонь, а из окон примыкающих домов горожане поддерживают их ружейной пальбой. Возле пушек толпится довольно много мужчин и несколько женщин, не обращая внимания на то, что стоят на открытом месте, посреди улицы, вдоль которой свищут неприятельские пули.

— Я ухожу.

Типограф отлепился от стенки:

— Куда?

— К тем, кто сражается внизу.

Гомес Пастрана хватает ружье, прилаживает штык, проводит языком по пересохшим, почерневшим от пороха губам.

— Ну, идти так идти, — говорит он после недолгого размышления. — Дон Курро, вы с нами?

Хозяин, наклоняясь, чтобы раскурить новую сигару, качает головой:

— Сказал ведь — с места не стронусь, — и выпускает густой клуб дыма. — Здесь падет Самсон со всеми филистимлянами.

— А ваша жена?

— Ради нее и стараюсь. — Новое облачко дыма вырывается из округленных губ. — Ради нее. И ради детей, если б они у меня были. Да Бог не дал.

Франсиско Уэрта перекидывает ремень через плечо.

— Что ж, тогда — храни вас Господь.

— И вас, юноши, и вас.

Гомес Пастрана и Франсиско спускаются по лестнице и, повернувшись спиной к парадному, выходят черным ходом — через патио, где цветут герани в кадках и стоит бадья с дождевой водой. Пропевшие высоко над головами пули заставляют их поспешно пригнуться. У Гомеса от резкого движения слетают очки.

— Ах ты, чтоб тебя! Разбилось! И как назло, правое! Как теперь целиться?

Подсаживая друг друга, перебираются через стену и оказываются возле монастырского сада. Над крышами стелется дым. На улице и вокруг по-прежнему трещат выстрелы.

— За нами кто-то идет, — шепчет печатник.

— Французы?

— Похоже…

Он еще не успевает договорить, как над его штыком, уставленным к ограде, появляется побагровевшее, взмокшее от натуги лицо в седоватых бакенбардах, ружейный ствол за плечом.

— Поразмыслил… — тяжело отдуваясь, говорит дон Курро. — И перерешил.

Набив карманы патронами, слесарь Блас Молина Сориано, помогавший унести лейтенанта Руиса, возвращается к воротам парка. И там, примостившись за разбитой в щепки створкой, открывает огонь по французам, наступающим от Фуэнте-Нуэва и улицы Фуэнкарраль. Ему кажется, что несколько дней минуло с той минуты, как ранним утром он взбунтовал зевак у дворца. Постепенно им овладевает смутная растерянность: людей, вышедших драться с французами, очень мало, особенно если сравнить с тем, сколько в Мадриде жителей. Армия же, не считая тех, кто сражается здесь — и хорошо, надо отдать им должное, сражается, — не спешит ввязаться в драку, прийти на помощь. Молина, впрочем, не теряет надежды, что солдаты столичного гарнизона все же сиднем сидеть не будут, выйдут из казарм. Не может такого быть, твердит он про себя, чтобы испанцы, если в жилах у них кровь, а не жижица какая-то, позволили чужеземцам крошить из пушек испанцев и пальцем бы не пошевелили в их защиту. Но что-то уж больно долго они раскачиваются — и это, вкупе с полным отсутствием новостей, есть дурной знак. И по мере того как идет время и французы подступают все ближе, а вокруг все больше убитых, слесарь чувствует, что его надежды тают и улетучиваются. Не видно желанного подкрепления, а горожане и солдаты мало-помалу уходят из-под огня, перебираются на зады парка или ищут укрытия в соседних домах — оно и понятно: измучились многочасовым боем или смерти испугались, — меж тем как французы прямо-таки роятся, будто пчелы над ульем. И вот, выждав, когда немного стихнет стрельба, Молина подходит к артиллерийскому офицеру, который с саблей в руке управляет огнем.

— Когда же наши-то на выручку подойдут, а, господин капитан?

— Скоро.

— Неужто правда?

Даоис смотрит на него невозмутимо и рассеянно, и впечатление такое, будто смотреть-то смотрит, но не видит.

— Как Бог свят.

Молина с усилием сглатывает слюну — глотка и нёбо сухи, как вяленая рыба.

— Ну, если вы так говорите…

Рамона Гарсия Санчес, стоящая у ближайшего орудия, утирает грязной ладонью нос и переводит на Молину припухшие, воспаленные от порохового дыма глаза:

— Сказали тебе «скоро», значит, так оно и есть. Сеньор капитан зря говорить не станет. И все на этом. Делом займись или уйди ради Христа, под ногами не путайся. Не время сейчас тары-бары разводить.

— Да откуда вы только взялись, милая сеньора?

— Оттуда, откуда и все. Сам, что ли, не знаешь, из какого места люди берутся? Проходи, не отсвечивай.

Последнее слово тонет в грохоте выстрела. Торец орудийного ствола, отброшенного отдачей назад, едва не задевает Молину, но тот успевает отскочить. Гремит, словно бы в ответ, несколько залпов подряд. В дыму, в свисте пуль кто-то из прислуги кричит, обернувшись к воротам парка:

— Пороха! Пуль! Несите! Живо!

И к ним от Монтелеона, пригибаясь под огнем, неся в плетеных корзинах завороченный в кульки боеприпас, устремляются горожане, среди которых и две женщины — юная Бенита Пастрана и Хуана Гарсия с улицы Сан-Грегорио. Первым на их пути оказывается направленное в створ улицы Сан-Педро орудие лейтенанта Аранго, вокруг которого хлопочут с банником и аншпугом канонир Антонио Мартин Магдалена и добровольцы — Хуан Гонсалес с женой Кларой дель Рей и сыновьями Хуанито, Сеферино и Эстанислао, соответственно 19, 17 и 15 лет. Затем — пушка, стреляющая по Фуэнкарралю и Фуэнте-Нуэва: поскольку лейтенант Руис выбыл из строя, командует ею Эусебио Алонсо, а под началом у него — писарь Рохо и содержатель винного погребка на Орталесе Хосе Родригес с сыном Рафаэлем. Получает заряды и третья пушка, которая держит под прицелом улицу Сан-Бернардо и фонтан Маталобос: ее обслуживают артиллеристы Паскуаль Иглесиас, Хуан Доминго Серрано и волонтер короны Антонио Луке Родригес. Здесь же поблизости еще несколько солдат и гражданских, растянувшись на земле, припав на одно колено, а кто посмелей — стоя в полный рост, палят во все стороны, огнем прикрывая орудия от французов. Прочие прячутся за лафетами, в воротах Монтелеона, сами перезаряжают ружья и пистолеты либо передают дальше полученные от тех, кто внутри. Каждую минуту кто-нибудь да падает. Здесь обрываются жизни кожевника Хуана Родригеса Льерены, уроженца Картахены-де-Леванте, и рядового Эстебана Вильминдаса Килеса, 19 лет, а Франсиска Оливарес Муньос с улицы Магдалена убита пулей в горло в тот миг, когда с бурдюком вина торопилась к орудию. Кровью залиты стволы и лафеты, и на мостовой тоже бурые лужи и подтеки, оставляемые ранеными, которых волоком перетаскивают за ограду Монтелеона или в монастырь Маравильяс, где в одном из окон по-прежнему стоит сестра Эдуарда, ободряя бойцов и оделяя их ладанками и образками:

— Благослови вас всех Господь! Да здравствует Испания!

«Благословит ли, нет ли, но защитников парка щелкают одного за другим, как кроликов», — с горечью думает Луис Даоис. Эти слова он вполголоса и сквозь зубы повторяет вслух, обращаясь к капитану Веларде, который вышел взглянуть, как дела снаружи.

— Во что мы с тобой втравили этих несчастных, Педро…

Веларде эти слова будто пробуждают от какого-то блаженного сомнамбулического забытья.