День гнева

Надзиратель покашливает, глядя себе под ноги, а потом переводит взгляд на своего начальника:

— Еще сказали, что взбунтуют тюрьму, если их прошение не удовлетворят по-хорошему.

— Как? Они угрожают?! — Начальник стучит кулаком по столу. — И эти канальи осмелятся?!

— Тут ведь дело такое… Как посмотреть… Можно сказать, они уже осмелились… Собрались во дворе и забрали у меня ключи. — Надзиратель показывает на бумагу. — Это прошение, вообще-то говоря, формальность. Доказательство благих намерений.

— Они вооружены?

— Ну, опять же, как сказать… Обычное дело — заточки разного вида и фасона… Да, еще они обещают поджечь тюрьму.

Начальник утирает лоб платком.

— Это, надо полагать, тоже в доказательство благих намерений?

— Да я что, господин начальник… Это они так говорят…

— А ключи ты им отдал тоже по-хорошему?

— Чего было делать?! Вы же знаете, какой это народ. «По-хорошему» — это ведь так говорится…

Начальник поднимется из-за стола и раза два обходит его кругом. Останавливается у окна, озабоченно прислушиваясь к пальбе, доносящейся снаружи.

— Ну и как ты считаешь — они сдержат слово?

— Не имею на этот счет ни малейшего понятия.

— А если тебя поставить над ними старшим, так сказать? А? Что скажешь?

— Скажу, и притом со всем почтением, что если это шутка, то неудачная.

Начальник в замешательстве снова утирает лоб платком. Возвращается за стол, надевает очки, перечитывает прошение.

— Сколько у нас сейчас народу?

Старший надзиратель достает записную книжку:

— На утренней перекличке отозвалось восемьдесят девять душ. Это здоровые. И еще пятеро — в лазарете. Итого девяносто четыре. — Он закрывает книжку и добавляет многозначительно: — Было утром.

— И все желают воевать с французами?

— Нет. По словам Кайона, таковых имеется пятьдесят шесть. Остальные тридцать восемь, если считать и больных, предпочитают спокойно оставаться здесь.

— Безумие какое-то, не находишь, Феликс? Не тюрьма, а натуральный сумасшедший дом.

— День такой, господин начальник. Отчизна в опасности и всякое такое…

Начальник подозрительно смотрит на него:

— Ты что?.. Ты, может, тоже намереваешься… с ними?

— Я? Да ни за какие коврижки!

Покуда начальник и старший надзиратель королевской тюрьмы водят хоровод вокруг прошения заключенных, другое письмо — и совсем в другом тоне — доставлено в собственные руки членов совета Кастилии. Подписано оно великим герцогом Бергским и гласит следующее:

С настоящей минуты предписывается, прекратив всякого рода попустительство, незамедлительно восстановить в городе спокойствие, ибо жители Мадрида в случае неповиновения испытают на себе все пагубные последствия оного. Мои войска соединились. Суровые и неумолимые приказы отданы. Под страхом расстрела должны быть прекращены любые сборища. Каждый, кто будет застигнут на них, должен быть незамедлительно взят под стражу.

В ответ на обращение Мюрата вконец растерявшийся совет ограничился тем, что за подписью своего председателя дона Антонио Ариаса Мона издал этот вот примирительный указ, на который в обезумевшем и взявшемся за оружие городе никто, разумеется, не обратил внимания:

Да не дерзнет никто из верноподданных его королевского величества ни словом, ни действием нанести оскорбление французским солдатам, но, напротив, всякий обязан оказывать им всемерную помощь и поддержку.

Андрес Ровира-и-Вальдесоэра, капитан полка Сантьяго-де-Куба, не ведая ни о каких указах, уже изданных или только готовящихся, ведет взвод горожан, желающих сражаться с французами, и встречает хорошо ему знакомого капитана Веларде, который в сопровождении Рохо и Альмиры направляется по Сан-Бернардо в сторону казарм Мехорада, где размещаются волонтеры короны. Увидев, как решительно шагает Веларде, Андрес Ровира со своими людьми присоединяется к нему. И вот все вместе они оказываются в казармах, на плацу, где выстроен полк, а командир его, полковник дон Эстебан Хиральдес Санс-и-Мерино, маркиз де Каса-Паласьо, ветеран войн с Францией, Португалией и Англией, ведет в сторонке крайне неприятный разговор с офицерами — те рвутся на улицу, желая примкнуть к народу и вмешаться в драку, а Хиральдес не пускает, угрожая в случае неповиновения посадить под арест весь командный состав от лейтенанта и выше. Дело осложняется присутствием кое-кого из вожаков этого самого народа, равно как и жителей окрестных домов, знакомых и родни волонтеров — все они обещают довести гвардейцев в целости и сохранности до самого парка Монтелеон божась, что народ так нуждается в командирах, что охотно позволит обуздать себя самой строгой дисциплиной.

— Дисциплина прежде всего в том, чтобы исполнять приказы, которые я отдаю, — с трудом сохраняя остатки выдержки, сообщает полковник.

Позиция его ослаблена приходом Веларде, Ровиры и всех, кого они привели за собой. Лейтенант Хасинто Руис, который, несмотря на приступ астмы и сильный жар, все-таки явился в полк, слушает пылкие речи Веларде, убеждаясь, что они еще больше горячат всех — и его самого тоже.

— Мы не можем сидеть сложа руки, пока там убивают людей! — ораторствует артиллерист.

Однако полковник упорствует, и дело вот-вот кончится мятежом. И тем, кто уверяет, что полк, выйдя на улицу, увлечет своим примером всю испанскую армию, Хиральдес доказывает: это приведет лишь к еще большему кровопролитию и, придав событиям характер необратимый, не даст покончить дело миром.

— Позор так рассуждать! — настаивает Веларде, и словам его вторит одобрительный хор голосов. — Честь велит нам драться, не беря в расчет никакие соображения. Разве вы не слышите выстрелов?

Полковник начинает колебаться, и это замечено всеми. Градус дискуссии повышается. Теперь даже выстроенные во дворе солдаты подают голос, явно склоняясь к мятежу.

— Разрешите, по крайней мере, усилить караул в Монтелеоне, — просит Веларде. — Там всего горстка артиллеристов с капитаном Даоисом, и французы намного превосходят их численно. Если нападут, отвечать придется вам, господин полковник!

— Я не потерплю, чтобы со мной говорили таким тоном!

— Таким или иным, но вы понесете ответственность перед отчизной и перед Историей!

Он повышает голос так, чтобы и солдаты в первых шеренгах послушали в свое удовольствие. На плацу нарастает ропот. Побагровев от ярости — на шее, стиснутой высоким жестким воротом мундира, вздуваются жилы, — полковник указывает на улицу:

— Сию минуту покиньте расположение моей части!

— Если я уйду, то, клянусь честью, уйду не один! — отвечает Веларде еще громче, так что эти слова разносятся по всему двору.

Решение, устраивающее обе стороны, приходит в голову капитану Ровире: поскольку артиллеристам в парке Монтелеон и вправду угрожает опасность, туда следует направить небольшое подкрепление, чтобы оградить артиллеристов от враждебных поползновений. Кроме того, можно надеяться, что отряд регулярной испанской армии отрезвит беснующихся горожан.

— Если они ворвутся в парк, добра не жди… Но при виде испанского мундира должны будут прийти в себя.

И полковник — его, что называется, допекли, — который совсем не уверен, что сумеет и дальше держать своих людей в узде, соглашается на это предложение, видя в нем меньшее зло. Скрипя зубами, а сердце — скрепя, он называет тех, кто пойдет в Монтелеон. Один из самых благоразумных офицеров в полку капитан Рафаэль Гойкоэчеа, командир 3-й роты 2-го батальона, возьмет под свое начало тридцать три фузилера, лейтенантов Хосе Онторию и Хасинто Руиса Менлосу, младшего лейтенанта Томаса Бругету и троих кадетов — Андреса Пачеко, Хуана Мануэля Васкеса, Хуана Рохо. Устная инструкция, полученная капитаном, гласит: не предпринимать никаких враждебных действий по отношению к французам. После этого, получив патроны, взяв «на плечо», волонтеры короны, с командиром и офицерами впереди, покидают казарму и по Сан-Бернардо идут к фонтану Маталобос, а оттуда по улице Сан-Хосе — к парку Монтелеон. За ними следуют Веларде, Ровира и еще человек двадцать мирных, но до крайности разгоряченных жителей. Остальные рукоплещут, выкрикивают что-то приветственное, похлопывают солдат по плечу, а кое-кто увязывается следом. Последним, с трудом поспевая за строем, горя в жару и трудно дыша, одолевая слабость и головокружение, но стараясь держаться прямо, идет Хасинто Руис. С балкона одного из домов по улице Сан-Димас конногвардеец Хосе Пачеко, заметив сына, кадета Андреса Пачеко, торопливо сбегает вниз, на ходу опоясываясь саблей, и молча, без единого слова, присоединяется к отряду.