Сталин в жизни

Мой совет: требовать построже от Василия и не бояться фальшивых, шантажистских угроз капризника насчет «самоубийства».

Будете иметь в этом мою поддержку.

К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю время от времени брать его за шиворот.

Привет!

И. Сталин.

8/П-38г.».

Комментировать не стану. Скажу только о четкости характеристик: в этом коротком письме выпукло видны и Василий, и его преподаватель, и директор школы, и сам Сталин.

Говорят, увидев это письмо, сотрудники НКВД отлетели от товарища преподавателя, как ошпаренные...

Чуев Ф. С. 64–65

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Пользуюсь случаем выразить Вам глубочайшее удовлетворение, перешедшее в радость, которое доставило мне Ваше ответное письмо.

Я не знаю Вас лично, но знал, что Вы ответите и ждал ответа.

Ваш ответ — выражение непосредственности и простоты, свойственной гению, — оставил неизгладимое впечатление. Теперь я могу сказать, что знаю Вас лично. Простите за нескладные обороты, т. к. пишу экспромтом.

Ваше письмо подняло на новую высоту мою ненависть к обывательщине вообще и к обывателям из среды моих коллег, в частности, которые на мои неоднократные предложения поставить Вас в известность о работе Василия, твердили: «В лучшем случае — бесполезно, а в худшем — опасно!» или: «Молчи. Молчание украшает юность».

Цель настоящего письма — доложить Вам о впечатлении от работы Василия по истории и о его настроении после Вашего вмешательства.

Василий занимался дополнительно под моим руководством с 13.VI по 5 июля С. г. и сдавал мне зачеты по частям курса, что стимулировало его на дальнейшую работу, а мне давало возможность составить твердое представление о степени его подготовленности. Продолжительность зачетов 1 час и более.

В результате могу сообщить, что достигнутые им знания сугубо относительны, не покоятся на прочном фундаменте, поверхностны, страдают многими пробелами и недостатками, в частности схематизмом и социологизмом. Но и то, что он сумел одолеть в такой короткий срок и, что меня особенно удовлетворяет, совершенно сознательно, дает мне право выставить ему за год посредственную оценку.

Прошу извинить за навязчивость, но я не могу скрыть от Вас одного наблюдения, а именно: Василий болезненно переживает ту неприятность, которую он Вам причинил. Вам, которого он искренно любит и к которому его влечет.

Однажды, в разговоре со мной о его самочувствии, Василий заявил мне, что готов сделать все, чтобы восстановить Ваше доверие, чтобы быть ближе к Вам.

Мне понятны его потребности. Мое мнение: если Василию предоставить известную свободу в смысле сокращения до минимума опеки над ним, иногда оскорбляющей его и в то же время обеспечить систематический, но незаметный для него контроль за тем как он оправдывает оказанное ему доверие, Василий будет тем, чем он должен быть.

В заключение должен довести до Вашего сведения, что я, по всей вероятности, не смогу оправдать той доли доверия, которую Вы мне оказали, когда писали, что в руководстве работой Василия и его поведением я могу рассчитывать на Вашу поддержку, т. к. в списке преподавателей спец. школы № 2 на 1938/39 г. я не числюсь.

Тысяча извинений

Привет!

В. Мартышин — Сталину. [После 5 июля 1938 г.]

Года за два с половиной до войны, а, может быть, даже немного раньше, не могу сейчас припомнить точную дату, я стала работать в московской спецшколе преподавателем немецкого языка. Было мне в ту пору неполных девятнадцать, за плечами всего-то-навсего техникум иностранных языков, правда, я продолжала учиться дальше, в институте, на вечернем отделении.

Помню первый день занятий. В класс меня привел директор школы, въедливый и придирчивый, из породы бытовавших в те годы недоверчивых, всех во всем подозревавших демагогов, с которыми одинаково тягостно молчать и говорить. Одет он был так, как одевались в то время многие ответственные работники — полувоенного образца френч, подобный тому, какой носил товарищ Сталин, на ногах светлые бурки, отороченные кудрявым барашковым мехом.

Перед тем, как войти в класс, еще в учительской, директор дал мне журнал; в журнале — столбиком, как оно и полагается, были написаны фамилии учеников. В конце списка стояла не фамилия, а одно лишь имя — «Василий».

— Знаете, кто это? — спросил директор.

— Нет, не знаю.

Он, щурясь, окинул меня пронзительным взглядом, зачем-то расстегнул пуговку на вороте своего френча, нахмурил жиденькие брови, как бы предваряя значительность последующих слов.

— Это сын товарища Сталина, — внушительно произнес он. — Понимаете? Сын товарища Сталина!

Странное дело, многое стерлось в памяти за истекшие годы, но вот этот разговор помнится до мельчайших подробностей, снова видится мне узенькая полоска усов над верхней губой директора, острые, хитренькие глазки его в припухлых мешочках, слышится голос, вдруг разом потерявший свой несколько визгливый тембр и обретший внезапную начальственную величавость. Начальственную и в то же время подобострастную. Уж не знаю, как эти две противоречащие друг другу интонации умели сочетаться в его голосе, но что было, то было — сочетались!

Он остановился, выждал паузу, чтобы подчеркнуть то, что сейчас выскажет.

— Никогда никому ни при каких обстоятельствах не говорите, что сын товарища Сталина учится в этой школе. Поняли?

Я молча кивнула.

— Запомните еще вот что: берегитесь потерять классный журнал! Журнал может попасть в руки врага. Враг, возможно, пытается собрать все сведения о товарище Сталине, для него, конечно же, важно и интересно, где учится сын товарища Сталина, где можно обнаружить сына товарища Сталина, поэтому еще и еще раз напоминаю вам — берегите классный журнал, как зеницу ока!

— И еще помните, — он поднял кверху острый, словно циркуль, указательный палец с длинным, заботливо ухоженным ногтем, — вы можете спрашивать сына товарища Сталина, можете вызывать его к доске, но никогда никаких ему замечаний, ни одного-единого. Запомните это!

Потом директор школы представил меня и ушел, тут же я села за стол.

Признаюсь, очень хотелось увидеть сына нашего вождя, еще как хотелось! Ведь, если так подумать, я была не намного старше своих учеников, ну, а потом, кто бы на моем месте, пусть даже самый опытный и зрелый человек, не захотел бы лично, воочию узреть сына великого отца народов?..

И вдруг что-то ударило меня в лоб, не больно, но ощутимо. От неожиданности я вскочила со стула, по классу пронесся откровенный смех.

На пол, рядом с моим столом, упал белый «голубь», я подняла его, он был сделан умело, из довольно плотного картона непогрешимой белизны.

Смех разрастался все сильнее.

«Что же делать? Может быть, обратить все в шутку?»

Однако я не успела даже слова произнести, как откуда-то сбоку снова полетел белый картонный голубь, упав на мой стол.

— Кто это сделал? — спросила я.

Молчание было ответом мне.

— Я надеюсь, что тот, кто бросил в меня голубя, окажется сознательным и открыто признает свою вину...

Снова молчание. Потом из-за парты, стоявшей возле окна, встал коренастый мальчик. Что-то знакомое, много раз виденное, почудилось мне в надменном очерке губ, в хмурых бровях, сдвинутых к переносице; нижние веки у него были слегка приподняты, и потому взгляд казался как бы притушенным. Откинув назад голову, он ясно, отчетливо проговорил:

— Свою вину? А что за вина, хотелось бы знать?

Я продолжала вглядываться в его лицо, и чем дольше вглядывалась, тем все более знакомым казался мне его низкий, с вертикальной морщиной лоб, коротко остриженные, рыжеватого оттенка волосы, срезанный подбородок. — Так вот, — сказал Василий, конечно же, это был он, — я это сделал. Оба голубя послал вам я. Как привет или приветствие. Называйте как хотите...