Страница 172 из 233
Он ничего не говорит, вызывает Поскребышева:
— Ну-ка, Микояна сюда.
Приходит Микоян. Сталин к нему обращается и говорит:
— Летчики просят 2200 тысяч тонн высокооктанового бензина. Тов. Хрулев дает только 700 тысяч тонн. Можно удовлетворять просьбу летчиков?
— Можно.
Я тут же Микояну говорю:
— За счет чего?
— У меня кое-что есть.
— Нет, Анастас Иванович, ничего больше нет. Я записал в этот план полностью все, что у нас запланировано получить из Америки, но процентов пятнадцать-двадцать танкеров гибнет, немцы их уничтожают. Я все это подсчитал.
Сталин вмешивается и говорит:
— Что вы спорите? Микоян этим делом ведает и знает.
Я отвечаю:
— Нет, товарищ Сталин, он этим не ведает и не в курсе дела, и я сейчас ему объясню, что он не сможет этого сделать. Сталин спрашивает:
— Что есть реального?
Я поясняю:
— В этом плане есть 500 тысяч тонн резервов Ставки. Распределяйте этот резерв Ставки.
— Что же я без резерва останусь? Не годится.
Уходим. После этого разговора Микоян вызывает М. И. Кормилицына — начальника Управления снабжения горячим:
— Прибавьте 500 тысяч тонн.
Тот отвечает:
— Я ничего не могу прибавить.
Микоян заявляет:
— Позвоните Хрулеву, пусть Хрулев это сделает.
— Ничего не надо звонить Хрулеву.
Кормилицын возвращается, приходит ко мне и рассказывает.
Я говорю:
— Делай, если он тебе приказал.
Я не видел, чтобы Сталину кто-нибудь возражал, что этого сделать нельзя, а когда я возражал, он говорил:
— Что это за человек, ему хоть кол на головы теши, он все свое…
А. Хрулев (в годы войны начальник тыла армии. — Е. Г.).
Цит. по: Куманев Г. С. 346–347
В конце жизни, усмехаясь, он говорил о сподвижниках: «Все великие! Все гениальные! А чаю выпить не с кем».
Радзинский Э. С. 584
Да, сколько я участвовал в работе Политбюро, главным было то, что сказал Сталин. Вот когда Туполев или Курчатов приезжали, атомные дела решались, тогда развешивали схемы, карты... А так обычно — принять, и все. Особенно когда речь шла о Сталинских премиях...
Д. Шепилов.
Цит. по: Чуев Ф. С. 316
Как правило, повседневное обсуждение важнейших государственных дел велось у Сталина в узком кругу лиц, без каких-либо записей и стенограмм, сопровождалось свободным обменом мнений, и окончательное решение принималось после того, как сам Сталин, как говорится, подведет черту. Конечно, его личное мнение было всегда решающим, но формировалось оно под влиянием высказываний присутствовавших.
Яковлев А. С. 397
Его страшно угнетало одиночество. Он нуждался в том, чтобы около него постоянно находились люди. Когда Сталин просыпался утром, он немедленно вызывал нас. Он либо приглашал нас на просмотр кинофильмов, либо начинал разговор, который можно было закончить в две минуты, но который он растягивал в связи с тем, чтобы мы подольше оставались с ним. Для нас это было пустым времяпрепровождением. Правда, иногда мы решали государственные и партийные проблемы, но тратили на них лишь незначительную часть времени.
Главное заключалось в том, чтобы занять время Сталина и избавить его от мук одиночества. Одиночество угнетало Сталина, и он боялся его.
Хрущев Н. Т. 2. С. 95
«Одинокий, жалко его было, старый стал», — сказал мне бывший его охранник.
Радзинский Э. С. 592
Под Новый год особенно все шло, как заведенная машина. Если же он нас вообще не вызывает день-два, то мы считали, что со Сталиным что-то случилось. Видимо, он заболел. Он страдал от одиночества, тяготился оставаться без людей…
Хрущев Н. Т. 2. С. 26
В последние годы своей жизни он был невероятно холоден, закрыт ото всех и также от меня, погружен в какое-то мрачное молчание. Только с моими детьми всего лишь за три месяца до смерти он вдруг раскрылся и повеселел. Дети вели себя тогда, как всякие нормальные внуки, а он вдруг сделался обыкновенным дедушкой, угощавшим их всяческими яствами. Крестьянский сын, он жил только политикой всю жизнь, но его душе тоже нужны были какие-то отдушины. Мать занимала в его душе постоянное место и была надежной опорой и ему — никогда его не покидавшей. Жены и дети — были скорее разочарованием. Внуки могли бы быть утешением, но он не удосужился повидать их всех при жизни.
Аллилуева С. С. 210–211
В это время Сталин уже был на большом ущербе.
А как на отдых ездили!.. Помню, я несколько раз был принесен в жертву. Берия подбадривал: «Ну, слушай, кому-то надо страдать».
Страдания заключались в том, чтобы ехать отдыхать в то же время, когда Сталин на Кавказе отдыхает. Это считалось наказанием для нас, потому что это уже не отдых. Все время надо было быть со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины. Сталин ко мне хорошо относился и, когда ехал в отпуск, часто меня приглашал: «Поедемте, вам тоже отпуск дать?»
«Хорошо, поехали. Я очень доволен. Я рад», — говорил я, но предпочитал бы не ехать. Сказать это ему было совершенно невозможно, я ехал и страдал с ним.
Я помню отдых в Боржоми. По-моему, он единственный раз отдыхал в Боржоми. Он позвонил туда: я отдыхал в Сочи, а Микоян — где-то в Сухуми. Одним словом, всех, кто отдыхал на Кавказе, плюс Берия, который в это время работал, он вызвал к себе, и мы собрались в Боржоми. Дом был большой, но плохо оборудованный. Там до этого был музей. Поэтому спален не было, и мы жили очень скученно. Я, по-моему, тогда жил в одной комнате с Микояном, но очень мы чувствовали себя плохо: во всем зависели от Сталина. У нас были разные режимы дня: мы уже находимся, нагуляемся, и тогда начинается день.
Хрущев Н. Т. 2. С. 83
Об одном недостатке Сталина
Однажды Сталин меня внезапно, в конце какого то ужина, спросил, почему в югославской партии мало евреев и почему они не играют в ней никакой роли? Я попытался объяснить:
— Евреев в Югославии вообще немного и в большинстве они принадлежали к среднему слою. — И добавил: — Единственный выдающийся коммунист-еврей это Пияде, но и он больше чувствует себя сербом, чем евреем.
Сталин начал вспоминать:
— Пияде, небольшой, в очках? Да, помню, он был у меня. А какая его функция?
— Член Центрального комитета, старый коммунист, переводчик «Капитала», — объяснил я.
— А у нас в Центральном комитете евреев нет! — прервал меня он и начал вызывающе смеяться:
— Вы антисемиты! И вы, Джилас, и вы антисемит!
Этот смех и его слова я понял, как и следовало, в обратном смысле — как выражение его антисемитизма и вызов, чтобы я высказал свое мнение о евреях, в особенности о евреях в коммунистическом движении. Я молчал и посмеивался — это мне было нетрудно, поскольку я антисемитом никогда не был, а коммунистов разделял только на хороших и плохих. Но Сталин вскоре и сам оставил эту скользкую тему, удовлетворившись циничным вызовом.
Джилас М. С. 66–68
Вообще большим недостатком, который я видел у Сталина, было неприязненное отношение к еврейской нации. Он вождь, он теоретик, и поэтому в своих трудах и в своих выступлениях он не давал и намека на это. Боже упаси, если бы кто-то сослался на его разговоры, на его высказывания, от которых явно несло антисемитизмом.
Когда ему приходилось говорить о еврее, он всегда разговаривал от имени еврея со знакомым мне утрированным произношением. Так говорили несознательные, отсталые люди, которые с презрением относились к евреям, коверкали язык, выпячивали еврейские отрицательные черты. Сталин это тоже очень любил, и у него выходило неплохо.