Сталин в жизни

Видимо кто-то в генеральном штабе высказал соображение, что срезав все эти выступы, оставив часть территории и выровняв фронт, мы выкроим одну-две армии для того, чтобы держать их в резерве. В связи с этим Сталин пригласил командующего Северо-Западным фронтом П. А. Курочкина, и меня, как командующего Калининским фронтом, и командующего Западным фронтом Г. К. Жукова в Ставку.

Разговор происходил в Кремле в кабинете Сталина. Докладчик от Оперативного управления Генерального штаба генерал Бодин предложил спрямить фронт. Действительно, это создало бы некоторую возможность высвободить по одной армии на Калининском и Северо-Западном фронтах. На Западном фронте, где линия фронта спрямлялась мало, сэкономить на этом вряд ли что-либо удалось.

Такое предложение было как будто выгодным. Но Сталин все-таки не принял решения по этому предложению без ведома командующих фронтами. И теперь представитель Оперативного управления докладывал соображения Генерального штаба при нас троих.

Первым было заслушано мнение генерала Курочкина. Я хорошо понимал его. До этого от него все время требовали, чтобы он ликвидировал Демьянскую группировку и непременно взял Демьянск. С этой группировкой у него было чрезвычайно много возни, а результаты не соответствовали усилиям. Очевидно, вся эта история ему надоела, и он заявил о своем согласии с предложениями Генштаба.

Потом дело дошло до меня.

— Как вы? — спросил Сталин.

Я ответил:

— Нет, товарищ Сталин, я не согласен с этим предложением. Если мы проведем его в жизнь — немец будет только доволен.

— Почему доволен? — заинтересованно спросил Сталин.

Я объяснил, что если мы и сэкономим некоторые силы на спрямлении Северо-Западного и Калининского фронтов, то и немец тоже высвободит столько же, если не больше, сил и использует их для усиления своей группировки, стоящей перед Западным фронтом и нацеленной на Москву. Сейчас, пока фронт не спрямлен, силы немцев растянуты, им не из чего создать ударную группировку. Нам это выгодно. Особенно это выгодно Западному фронту, поскольку Калининский фронт своим далеко выдвинутым на запад выступом к Холму буквально нависает над немецкими войсками, стоящими перед Западным фронтом. Немцы вынуждены держать войска вокруг всего этого выступа. А если они их смогут высвободить, то несомненно используют для создания, группировки против Западного фронта, и это может соблазнить их на новый удар по Москве.

Кроме того, заметил я, отходя от этого выступа, мы уступим немцам плацдарм, который очень бы пригодился нам в дальнейшем для развертывания наступательных действий. Этот плацдарм, оперативно выгоден не только Калининскому, но и Западному фронту.

После меня слово предоставили Жукову. Георгий Константинович заявил, что предложение Генштаба невыгодно для Западного фронта.

— Я решительно против этого, — сказал Жуков. — Я согласен с командующим Калининским фронтом. Допускать спрямление фронта, товарищ Сталин, ни в коем случае нельзя.

В ходе обмена мнениями приводились доводы и за, и против. Сталин очень внимательно выслушивал всех. А в итоге принял решение: не менять положение, не отводить войска, не утрачивать плацдармы, которые могут быть использованы для будущих наступательных действий.

В последующем это решение оправдало себя. Мы убедились, насколько были важны выдвинутые вперед плацдармы и на Северо-Западном фронте и в особенности на Калининском и Западном. Немцы не предпринимали здесь никаких активных действий в течение всего сорок второго года. В частности, не делали этого потому, что над ними все время нависала угроза наших выдвинутых вперед плацдармов. Мы в принципе могли в любое время стянуть на эти плацдармы силы и нанести удар, который выходил бы глубоко в тыл всей группировки немцев. В сложной обстановке лета и осени сорок второго года, когда шли бои под Сталинградом, конфигурация наших фронтов приковывала к себе большие силы противника.

Конев И. С. 491–493

В связи с вашей книгой скажу кое-что о Сталинградской операции, которой мне пришлось заниматься.

В последний период, перед началом нашего ноябрьского наступления, я был на Сталинградском фронте. Облазил там буквально все, готовя наступление. Наступление было назначено на девятнадцатое — по Юго-Западному и Донскому фронтам, на двадцатое — по Сталинградскому.

Вдруг семнадцатого вечером, когда я вернулся из частей, на командном пункте раздается звонок из Ставки. Звонит Сталин.

— Здравствуйте. Есть к вам срочное дело. Вам надо прибыть в Москву.

— Как прибыть в Москву, товарищ Сталин? Послезавтра начинается наступление, я не могу ехать!

— Дело такого рода, что вам необходимо прибыть в Москву. Успеете вернуться. Надо обсудить с вами...

Я пробовал еще объяснить невозможность своего отъезда с фронта, но Сталин еще раз повторил, что дело такого рода, что мне необходимо быть завтра в Москве у него. Ни в какие объяснения он при этом не вдавался.

Утром я вылетел. Прилетел в Москву около одиннадцати утра. Позвонил Поскребышеву. Он сказал, что Сталин на «ближней даче», но, очевидно, еще спит. Я позвонил туда, Сталин действительно еще спал, и мне оставалось только ждать. Я попросил передать, что прибыл и жду его распоряжений.

Через два или три часа позвонил Поскребышев и сказал, чтобы я прибыл к шести часам вечера «на уголок». Так называлась квартира Сталина в Кремле. Если на дачу в Кунцеве — говорили «ближняя дача», если в Кремль — «на уголок».

Когда я в шесть часов приехал, совершенно не представляя, что случилось и зачем я вызван, в кабинете у Сталина шло совещание Государственного комитета обороны. Были Маленков, Берия, Микоян, Вознесенский, Молотов.

Сталин поздоровался со мной, предложил присесть. Потом подошел к своему письменному столу, взял какой-то конверт и, сев за стол, бросил его по столу мне.

— Вот, почитайте, пока мы здесь кончим свою гражданскую войну...

Он с членами Государственного комитета обороны продолжал обсуждать какие-то начатые еще до моего прихода вопросы, а я вынул из конверта лежавшие там листы и стал их читать с величайшим изумлением.

Сталину писал командир танкового корпуса генерал Вольский. Этот танковый корпус, сводный, полнокомплектный, хорошо подготовленный, должен был стать главной ударной силой нашего прорыва на Сталинградском фронте. Именно ему предстояло отрезать немцев с юга, прорваться к Калачу навстречу танковым частям Юго-Западного фронта. Именно на этот корпус на Сталинградском фронте делалась ставка как на ударную силу. Именно в этом корпусе я особенно часто бывал в последнее время, дневал и ночевал там, проверял его подготовку, многократно разговаривал с производившим на меня отличное впечатление его командиром генералом Вольским. Именно с этим Вольским я расстался только вчера днем, из его корпуса поехал на командный пункт фронта, где меня застал звонок Сталина.

Вольский писал Сталину примерно следующее. «Дорогой товарищ Сталин. Считаю своим долгом сообщить вам, что я не верю в успех предстоящего наступления. У нас недостаточно сил и средств для него. Я убежден, что мы не сумеем прорвать немецкую оборону и выполнить поставленную перед нами задачу. Что вся эта операция может закончиться катастрофой, что такая катастрофа вызовет неисчислимые последствия, принесет нам потери, вредно отразится на всем положении страны, и немцы после этого смогут оказаться не только на Волге, но и за Волгой...»

Дальше следовала поразившая меня подпись: «Вольский».

Я прочел эту бумагу с величайшим изумлением и недоумением. Ничто, абсолютно ничто в поведении Вольского, в его настроении, в состоянии его войск не давало возможности поверить, что именно этот человек мог написать эту бумагу.

Я прочел письмо, положил в конверт и несколько минут ждал.

Сталин закончил обсуждение вопроса, которым они занимались, поднял на меня глаза и спросил:

— Ну, что вы скажете об этом письме, товарищ Василевский?