Испытание на зрелость

— Это отсвет огня.

На том можно было бы успокоиться, но женщина сжалась, чуть отстраняясь от меня и не поверив ни одному слову.

— Кто ты? — спросила тихо, страшась и моего ответа и своего вопроса.

Я помолчал, обдумывая и решился: смысла скрывать нет. Все равно Эверли узнает рано или поздно. Рано. Мне больше не хотелось играть роль человека.

— Я оша, аддон пятого уровня.

Мои слова ничего ей не сказали, но ввели в состояние крайнего замешательства. Она молча ела, и все пыталась расшифровать то, что услышала.

Вышло неожиданное:

— Ты чужой.

— Кому? — на секунду растерялся я. Планета приняла меня, и ей я чужим быть не мог, а кому еще? Что еще могло волновать, иметь значение?

— Всем! Ты не человек! Я так и знала!

Поразительно! Разве я сказал, что-то другое? Да, не человек, но вот кто кому чужой — огромный вопрос, целая тема для долгих и нудных дискуссий. И бесполезных. Эва не была готова понимать. Она была слишком потрясена событиями, измотана раной, слишком устала, чтобы пытаться сообразить и понять, а не выдавать штамповки своего мышления, типичного для человека, но совершенно неприемлемого другим существам.

Я уставился в небо, что так манило и убаюкивало меня. Думать о странностях мыслеобразов и логики женщины, не хотелось.

— Самое лучшее и разумное, что ты можешь сделать сейчас — подумать о себе. Значит, постараться уснуть.

— Ты уходишь от разговора.

— Не вижу в нем смысла сейчас. Для начала твоему организму стоит восстановиться. Ложись спать. Я никуда не убегу и не съем тебя ночью. Поговорим завтра, послезавтра. В любой день, в любое время. Теперь его у нас с тобой много.

Эва хмурилась, пытливо изучая меня, и боролась с естественной потребностью своей системы. Ей необходимо было восстановиться, хозяйке срочно требовалось дополнительно изнасиловать ее, чтобы что-то понять.

Почему людям так нравится издеваться над собой? Неужели трудно проследить последствие своего совершенно бесплодного упрямства. Да, люди неорганизованны, мало информированы, но не глупы. И уж понять, что уставшая, измученная события Эва не сможет ничего не понять, ни принять, а только окончательно растратиться на пустые эмоции, и сляжет серьезно подорвав свои силы, мог и ребенок.

Я смотрел на звезды и мысленно взывал к благоразумию женщины.

И победил вместе с ним. Женщина тщетно насиловала себя мыслями и вот сдалась. Растянулась и закрыла глаза. Вскоре я услышал ровное дыхание. Эва спала.

Глава 3

Ее раны затягивались, но вместо помощи своему организму, себе самой, Эверли упорно противостояла ему и себе.

Меня удивляло и настораживало ее необъяснимое противостояние всему и вся.

Мне — понятно. Мы изначально не могли найти общего языка, но себе?

Сдавалось мне, что и с собой она не в ладах.

Эва была постоянно погружена в какие-то мазохистские исследования своего внутреннего мира, и переносила их на окружающую действительность. Память полностью поглотила ее и разлагала, не давая прийти в себя, даря равнодушие в лучшем случае, в худшем панику и агрессию.

Эва все время вспоминала последний рейс. Лица погибших из тех кого знала или просто видела — постоянно мелькали в ее памяти и погружали еще больше в замкнутый круг отчаянья. Она жила там, в нем. Своими переживаниями, болью, расширяя душевную рану и не давая ей затянуться. И не было ей дела до того, что вокруг.

Она боялась. Страх ел ее, подтачивая силы.

Она боялась меня. Боялась, что я силой возьму ее и в тоже время страшилась, что непривлекательна для меня, значит не возьму, значит вообще брошу.

Удивительно — как у нее все складывалось и почему не появлялось других вариантов?

Она боялась, что до конца жизни останется здесь и в то же время боялась, что нас найдут, заберут, и ей придется смотреть в глаза родственникам погибших, пересказывать представителям компании произошедшее, облекая весь пережитый кошмар в слова, и тем делая его реальным. Объясняться с Советом, ходить по инстанциям, рассказывая о катастрофе вновь и вновь, и в конце концов оказаться крайней, как единственно выжившей. Остаться с ней то ли живой, то ли мертвой.

Я не понимал ее. Ее страхи были недосягаемы для меня, как родная планета, родной клан. Он был, он имел место быть, но существовал в памяти и воображении параллельно мне, не соприкасаясь и словно становился мифом — то ли явью, то ли былью. Однако печалиться из-за этого мне казалось мягко говоря странным.

На коре молодого деревца возле нашего приюта было уже пять зарубок — столько ночей мы провели на Х-7, но ничего не менялось. Эва сторонилась меня, была угрюма и поглощена своими безрадостными мыслями, сидела обняв колени у входа в скорлупу, или лежала в ней, глядя перед собой пустыми глазами. И… мужественно поворачивала время вспять, спасала погибших, возвращалась домой не побывав на Х-7, не отведав ее плоды, не засыпая убаюканной ее тишиной, не видя ее неба, не чуя прохладу и сладость ее воздуха.

Она жила за гранью планеты, на которой находилась, а я не мешал. Только возникала мысль, что вряд ли Эва бы выжила, не окажись я рядом. Плоды, что я ей приносил, женщина воспринимала, как нечто само собой разумеющееся, и не понимала, что они не падают ей в руки сами по себе, как ракушка юной улитки не наполняется водой сама собой, чтобы утолить жажду человека.

Мне не составляло труда кормить и поить Эву, не надоедало, и не причиняло хлопот, но я понимал, что так продолжаться дальше не может, потому что пора женщине очнуться. И в этом забота играла отрицательную роль.

Я затачивал ножом острие, превращая ствол деревца в пику, готовясь уйти на пару дней. Просторы планеты звали меня и пришло время мне познакомиться с ними. Как и им со мной. А Эверли прийти в себя.

Голод, жажда и одиночество сделают свое дело, заставят женщину очнуться, а ее организм вспомнит о самосохранении. И это произойдет без меня.

Мои легкие шаги в сторону мыса, не потревожили ее. Женщина осталась у меня за спиной, как вчерашний день, но даже не заметила того. А я просто вычеркнул мысль о ней, как ненужное. В пути лишний груз может быть в тягость.

Открытое поле застланное густой, шелковистой травой вело меня вверх. Стебли гудели, пригибаясь под ветром к моим ногам и вызывали невольную улыбку. Я ликовал, впитывая запахи и звуки этого мира, прекрасного и необъятного, принявшего меня, как эта трава.

Что я могу ему дать?

Я стоял на склоне у обрыва и смотрел на грозные облака ползущие с горизонта, вырастающие из воды, почти серой в наступающем ненастье. Куда не оглянись — буйство красок и величие гармонии. Даже в серости своей, в преддверии первобытного, инстинктивного налета в жажде обладания и разрушения, мир этот был глубок и очарователен.

Трава гнулась под порывами ветра, волнами уходила в сторону леса, как волны бились с тугой надсадой о берег, вылизывая каменистый выступ, то ли пытаясь добраться до травы, что отражала их, то ли до меня, еще незнакомого и непонятного. Мы знакомились друг с другом и каждый показывал свои возможности.

Я просто стоял, подставляя лицо ветру, и щурил глаза на бушующие внизу воды. Я видел их мощь и принимал, а они в ответ уже не пытались добраться до меня, а ложились у ног, как трава.

— Аааа!!! — крик в небо, и он слился с грохотом грома с небес, принимая меня как собственное отражение, часть себя. Молния, сверкнув, ослепила на миг и бурлящая масса облаков затянула небо от горизонта до горизонта, низверглась вниз водным потоком, наполняя тот, что бился внизу. Они сливались, сливаясь со мной и это было пиком блаженства и совершенства. Огонь и вода, искушенность с неискушенностью, гнев и радость — во всей красе своей чистоты устроили праздник и приняли меня в свой круг.

Моя душа смеялась в ответ на пляску тяжелых капель, на гром и фейерверк молний, на ораторию бушующих волн и ликующий стон земли, что поили, как дитя мать — с ладоней.