Долг

Зевнула и глаза закрыла: кыш. Спать буду. День хлопотный впереди.

Федор чертыхался — от холода проснулся, сунулся печь топить, а дров нет в доме — на улицу идти надо. Попил прямо из чайника, громыхнул им о железку — подставку на печи, ноги в валенки сунул и пошел.

Непоседа уши навострила, подкралась к щелочке дверей, заглянула: чего там? Как погода? Улеглась маленько пуржица. Ну и нечего прохлаждаться, а то окоченеть недолго хозяину и с голоду помереть уже ей. Творог-то давно провалился, подводит живот.

Головой дверь открыла, лениво во двор прошла: оо! Ничего, ничего, — начала вылизываться, поглядывая вокруг: но запущено хозяйство. Слишком много всего и невкусного. А дворик оттого маленький, невзрачный. Вот к чему Феде столько построек? Надо бы сверху глянуть, наметить план уборки территории.

Взвилась на крышу низенькой сараюшки, когтями зацепилась за край, не допрыгнув, и заорала: больно ногти, блин! Выпусти, деревяшка противная!

— Ой и дуся ты! — снял ее Федор, кинув дрова. — Подрасти сперва, потом мышь летучую изображай.

Шазз! — по рукам, плечу мужчины взобралась и на крышу прыгнула: интересненько.

Фыр-р, снега-то! Чхи! Фу, — лапой по сугробу, взметая снежинки. Мало фигни всякой наставили, так еще и снегом по уши укрыли!

Федя, не дело! — сообщила, глядя на него сверху.

— Чёго орать теперь? Сама залезла. Куда вот понесло тебя? Мне не снять тебя, слышишь?

Зачем меня снимать? Ты штуку эту убери — обзор портит, понастроил, понимаешь!

— Слазь, а?

Рысуха передернулась и пошла по краю, к концу крыши. Вот здесь хороший обзор, — уселась, начала, щурясь, деревеньку оглядывать. Бело кругом, только пятна труб торчат, серым дымом стеклянный от мороза воздух раскрашивая, да черные пятна домов, крыши которых словно одеялом прикрыты. Н-да, долгонько же до кандидатур пробираться.

Лиственницы зазвенели от ветра и кошка уставилась на лес за околицей — родным повеяло, вольным. Рвануть бы туда через сугробы и крыши, полететь за зайцем, за… стоп, а что это мыши тут делают? Прямо под снегом у сраюшки Федора копошатся. Нет, ну совсем обнаглели!

"А ну, я вас!" — рыкнула и прыгнула. Вошла в сугроб как в воду, тут же и накрыло. Заблажила, перепугавшись: "Тону! Тону, мать вашу, климатическую службу! Хозяин, спасай!"

— Куда же ты дурашка? — засмеялся Федор, увидев мордочку рыси всю в снегу, и попытки Непоседы вырваться из мокрого капкана. Она подпрыгивала, проваливалась, утробно мявкала и шипела, фыркала и почти плакала. — От ты ж, Боже ж ты мой! — вздохнул, вытаскивая кошку. Прижал к себе дрожащее тельце. — Ну? Перепугалась?

Та фыркала и отряхивалась, косясь на хозяина ополоумевшими глазами.

— Эх ты, водолазка неудавшаяся, — улыбнулся, поглаживая вздыбленную мокрую шерстку. — Так дело пойдет, помочи на тебя одеть придется или ошейник. На поводке водить, чтоб где нипопадя не лазила. А с другой стороны, не пускай тебя на волю-то, лес вобрат не примет. Со мной плохо тебе будет. Промышлять пойду, в поселок двинусь — ты одна в доме за хозяйку останешься, с ума ведь сойдешь от тоски. Не запирай, так неизвестно, что случится. Уйдешь — сгинешь. Вот ведь как получается — что так, что этак, одно — худо.

Голос мужчины выдавал грусть и неприкаянность, тоску по теплу, простому общению. Непоседа замурчала, начала тереться о руку: не бойся, не один ты, я с тобой.

Федор нехотя опустил ее на пол, подталкивая в комнату:

— Грейся давай, я дров принесу, печь затоплю, наконец.

Глава 4

Хорошо у печи, вообще хорошо. Шерстка вылизана, живот полный, места на досках половых много, жар от печи приятный идет, морит. За окном тихо, в доме спокойно. Федя за столом сидит возле пустой посуды и в окно, подперев щеку ладонью, смотрит.

Все хорошо, а все равно что-то не так.

Непоседа встала, стряхнула сонное оцепенение, сладко потянувшись. Прошлась по комнате, о ноги человека потерлась — ноль внимания. Задумался? О чем?

Села напротив, глаза щуря — тоскует. Оно понятно, она как лес увидела, тоже самое почувствовала — тянет на родную сторонку, ой, тянет. Да рано. Как Федора кинешь?

Надо его отвлечь — решила. Она хорошо отвлеклась, в снег бухнувшись. Ой, противный! Быр-рр! — передернулась. Пошла кружить по дому в поисках занятия для себя и мужчины.

"Чего ищешь?" — вылез из-за сундука домовой.

"Игрушку", — и прищурила рысий глаз: подойдет этот лохматый шарик для развлечения или нет?

"Ты чего?" — глаза округлил дед, заподозрив неладное. Рысь уши прижала, к прыжку изготовилась.

"Э! Мы так не договаривались!" — возмутился, отпрянув.

"Стоять" — его приморозило.

Кошка смерила расстояние до него взглядом, вытянулась стрелой и, оттолкнувшись задними лапами, сделала прыжок. Домовой оказался меж ее передних лап и заверещал:

"Отедь, зверюга скаженная!!" И деру. Рысь за ним. Он на сундук и Непоседа туда же, рассчитывая прыжок так, чтобы не повредить домовому, но и не дать ему уйти. На встречные предметы она внимания не обращала, скакала по стенам, повисла на шторах — весело, даже кисточки на ушах торчком от радости. Но в одном прыжке не рассчитала, врезалась головой в дверцу серванта и оглохла на секунду, отпрянула, получив открывшейся доской по мордочке.

"Так тебе", — злорадно возвестил домовой, скрываясь в соседней комнате.

Рысь туда и чуть Федора с ног не сшибла. Он отшатнулся, а у Непоседы шерсть дыбом встала — не признала хозяина — штуки с шерстью на его ногах увидела, страшные, сильным соперником пахнущие.

— Шшшши!! — оскалилась пятясь.

"Сапоги эти, дура, унтами кличут!" — выглянув из-за дверного косяка, с ехидным превосходством сообщил домовой.

"Сапоги?" — села, голову вверх задрала и на спину бухнулась, распластавшись по полу и прижав уши: "сгинь, кошмар!" На нее смотрело чудище с меховой головой, огромное, неуклюжее, страшное.

— Я уйду, ты не балуй тут, — сообщило голосом Федора. — К ночи буду, надеюсь, дом не разнесешь за это время. Молока я тебе там налил, сметаны оставил. Ну, хозяйствуй.

И потопало прочь.

Непоседа даже не пошевелилась. Даже когда дверь схлопала — лежала, остекленевшим взглядом перед собой глядя.

Долго потом в себя приходила, шерсть языком приглаживала, запах чудища, что в ней запутался, искореняла, потом молоком нервы подлечила и, окончательно успокоившись, пошла домового и те меховушки искать. Отмстить хотелось. Ух, загрызла бы. После того как подкрепилась — легко, а что раньше оробела, так это с голоду. Ага. Точно. Не струсила, нет, не отступила — обессилила просто. На твороге много не постоишь за себя.

Все обошла — нет никого. Не может того быть.

"Выходи", — проорала утробно, вызывая врага на бой: "Ааа, струсил! Правильно! Я сильная, я тебя сейчас так напугаю, ууу, как!"

"Ну до чего же ты тупая!" — подивился домовой: "Кой ляд тебя Федор в дом наладил. Королевна безголовая".

Непоседа голову задрала на звук и облизнулась: "хоть ты попался. Ну, держись".

Тот захихикал, разлегся на шкафу почти под потолком: "допрыгни сперва, лихоманка тя возьми".

Рысуха прыгнула, но невысоко. Повисла на приоткрытой дверце и отъехала в сторону на ней. Сползла вниз, шлепнулась неуклюже и принюхалась. Чем-то пахло из ниши, старым, странным. Непоседа уши прижала, потянувшись к нише, хоть по запаху было ясно, что опасного ничего нет, как нет живого, но видела странные вещи, непонятные, неизвестные, и на всякий случай была настороже. Но штуки не пошевелились, ни когда она их лапой толкнула, ни когда рядом оказалась, залезла в нишу, ни когда чихнула от острого запаха пыли.

Покрутилась меж стопок старых газет и журналов и толстых альбомов, разбухших от фотографий, принюхалась, жмурясь. Тянуло ее к этим стопкам, чуяла сквозь замшелый запах старости и трухлявости, смеси застоявшегося сонма ароматов запах знакомый. Покой, размеренность в нем. Ребенок, руки хозяина вот это держали, а это старая женщина, и он тоже.