Страница 9 из 92
Иосиф, другого и не ожидавший, кивнул:
— Так и сделаем.
…Хотя Цоба действительно оказалась поселением крошечным, но и в ней была, хоть и в неказистой мазанке, самая настоящая синагога, и был свой священник. Люди называли его равви Феофил.
Высокий, тучный, с жиденькой бороденкой и большими залысинами, делавшими его и без того высокий лоб прямо-таки огромным, равви Феофил явился в дом Иосифа поздним утром, когда ни самого Иосифа, ни Марии в нем не было, а Иоанн дремал, вытянувшись на кошме у стены в самой просторной из двух комнат дома.
— Мир тебе, незнакомец, — приветствовал его рав ви. появившись в дверях. — Ты не будешь возражать, если я войду и присяду?
Живо поднявшись, Иоанн, чувствовавший себя после ночи окрепшим и бодрым, почтительно поклонился:
— Я буду рад, если ты сделаешь так, хотя я и сам только гость в этом благословенном доме.
Кряхтя устроившись на кошме, равви назвался и спросил:
— Ответь мне честно, ты — правоверный иудей?.. Не бойся, в Цобе нет религиозных фанатиков, и нам в общем-то безразлично, какому богу ты поклоняешься.
Но если уж ты оказался средь нас, то мы должны знать, кто ты, и что можно от тебя ожидать. Я бы не хотел, чтобы кто-то вносил ненужную смуту в души наших людей.
Иоанн собрался уже с искренностью, на которую только был способен, заверить Феофила в том, что он безусловно правоверный, но, взглянув на равви, увидел, что смотрит тот на него взглядом хитрым и ироническим. Взглядом человека, который заранее не верит в честность ответа, еще не прозвучавшего.
Запнувшись, Иоанн помолчал и за это молчание не дольше вздоха понял, как ему показалось, больше, чем понимал до этого.
Он понял, что лгать не может. Пусть и во вред себе.
— До недавнего времени я был правоверным иудеем, — начал Иоанн медленно, — но сейчас… Сейчас я в боль шом смятении. Теперь мне кажется, что мы не так верим богу и не так ему служим. А потому и живем не так, не по-божески. Отсюда, наверное, и все напасти, все страда ния, выпавшие нашему народу!
Иоанн замолчал и потупился.
Странно… Ничего подобного он минуту назад сказать и не смог бы. Вернее, у него не было таких четких и ясных мыслей.
Сомнения?.. Да, сомнения, путаница в голове, щемящая тоска по словам, которые правильно, точно выразили бы его чувства — все это было, да, было! Но даже себе самому он не мог выразить понятно и однозначно эти сомнения, неуловимые мысли.
— Славно, славно… — Феофил смотрел на него при стально, иронии в глазах не осталось. — И что же случи лось с тобою недавно? От чего в душу твою прокрались смута и робость? Кто поколебал твою веру?
Иоанн и тут нашел ответ без усилий, не напрягаясь, словно слова нисходили на него, словно их нашептывал ему кто-то:
— Моя вера не поколебалась. Вера в бога единого и всемогущего? Нет, она со мной! Я не отступлюсь от нее никогда… Однако, равви, скажи мне, ты сам ни разу не задумывался над тем, как верим мы в бога? И, если задумывался, разве не понял, что верим мы в бога разумом. И это неправильно, потому что верить можно только душой… Разум дан человеку для понимания, а для веры дана душа. И вот если ты будешь верить душой, то в сердце твоем не останется места для злобы против других людей. Ибо, возлюбив бога всем сердцем, нельзя не возлюбить и детей его. Каждого из них, созданных всемогущим по образу своему и подобию… Возлюбив бога душою, ты поймешь разумом, что все люди, в которых бог вложил крупицу души своей, равны между собою. И мы сами не можем делить людей на достойных и недостойных, на благородных и неблагородных. Нет у нас права делить их. А сделали мы это как раз оттого, что верим в бога неправильно!
Удивленный, испуганный собственным внезапным красноречием, а еще больше — смыслом слов, которые он произнес, и тем, как искренне и вдохновенно их произносил, Иоанн оборвал себя и, тяжело дыша, потупился.
Откуда, как возникали в нем такие слова? Почему он верил в них всем сердцем?
Молчал и Феофил. И тоже не глядел на своего собеседника.
Затем равви вздрогнул, словно вспомнил нечто очень важное, и произнес;
— Да, славно было вас слушать. Жаль только, что вашим слушателем был я один… Не знаю, согласитесь ли, но я прошу вас прийти сегодня вечером в синагогу и после службы выступить… Вы просто повторите то, что только что говорили мне.
Вместе с Иосифом вечером Иоанн пришел в синагогу и после общей молитвы, поначалу волнуясь и запинаясь, повторил почти в точности все, что говорил Феофану утром. И кое-что добавил, смог порассуждать. Далось ему это легко.
Жители Цобы, а их в синагоге собралось двенадцать, выслушали его внимательно и, судя по сочувствующим улыбкам, с доброжелательностью.
С общего согласия равви предложил Иоанну выступить в храме и на следующий вечер.
Иоанн согласился…
Так для него началась новая жизнь. И он, конечно, не знал, знать не мог, какой она будет, как завершится.
Но это знал Дикообразцев. Который, зажмурившись от беспощадного солнца, с отвращением глотнув едкой волны чесночного духа, повторил загорелому, гнусавившему по-латыни:
— Для всех.
И жгучая боль разорвалась у него в животе, пламенем тут же разбежавшись по телу. Это могучий кулак загорелого вдавился в живот до позвоночника.
Хрипло вскрикнув, Дикообразцев дернулся, изогнулся, как мог, глаза его сами собою раскрылись, и Александр Александрович увидел перед собою незнакомого человека, фигура которого почти сливалась с густым и прохладным мраком лимузина.
Глаз незнакомца Дикообразцев не видел, но почти физически ощущал их упорный, пронизывающий взгляд.
Взгляд этот отозвался в душе его странным холодом неясного воспоминанья.
— Ну вот мы снова и встретились, драгоценный мой Ио…, то есть Александр Александрович! — низким, мас леным голосом начал едва различимый во мраке…
ГЛАВА 4
ПОХОЖДЕНИЯ НЕТРЕЗВОГО КИНОВЕДА
Похлопав разочарованно своими девичьими ресницами вдогонку уплывшему лимузину, в утробе коего непостижимым образом растворился Дикообразцев, Слюняев повернулся за разъяснениями к советнику по русским делам, но не обнаружил того ни рядом, ни где-либо поблизости.
— Смылся? Вот ведь каналья! — вознегодовал Слю няев и вознегодовал совершенно напрасно, поскольку Поцелуев никуда от него не смывался, а поджидал раздо садованного киноведа в дикообразцевском люксе.
По-хозяйски открыв дверь номера и не удивившись, что она не заперта, хотя Слюняев и помнил, что исполнительный директор, направляясь встречать американца, запер дверь на ключ, киновед застал Поцелуева восседающим в кресле за письменным столом Дико-образцева.
— Чао, бамбино! — приветствовал Слюняева светя щийся гостеприимством советник. И подмигнув заговорщицки в сторону холодильника, предложил: —Ну-с, продолжим?
Ох, до чего же любим мы задавать глупые вопросы! Хотя… И представить страшно, какой скучной и пресной стала бы наша жизнь, если бы вопросы задавались исключительно умные.
Нет, правда! Ведь любой ответ на умный вопрос звучит глупо, и отвечающий чувствует себя дураком, будучи дураком отнюдь не всегда. Зато отвечая на вопрос глупый, очень просто осознать себя умным. Просто и приятно.
И Поцелуеву киновед ответил так, как единственно и может ответить человек культурный и нежный душою на глупый вопрос. То есть ответил загадочно:
— Спрашиваешь…
Поцелуев вскочил, выбежал из-за стола, бросился к холодильнику, и на журнальном столике мгновенно возникли темного стекла низенькая толстопузая бутылочка, емкостью литра так в полтора, аристократически нарезанная ветчина, пара безжалостно четвертованных помидоров и еще какая-то лакомая снедь, но к ней Слюняев уже не присматривался.
Восхищенно и с вожделением взирая на преобразившийся журнальный столик, сглатывая слюну, киновед с нетерпением ждал, когда Поцелуев даст команду начинать. Без команды неловко как-то ни есть, ни спать, ни топиться. Поцелуев же все тянул, стоя у столика и, закатив глаза, вынюхивал содержимое голубенькой металлической коробочки, которую сжимал в руке перед собой. И мурлыкал: