Страница 24 из 92
— Ты будешь только моей! — голос звучал и резко, и властно, и страшно, но уверенности в нем не было. — Только моей и ничьей более! А если не будешь моей, то я убью тебя. Найду и убью, где бы ты ни скрывалась… И каждого, кто попробует встать на моем пути, тоже убью… Подумай!
И Станий-младший убил Лизания. Чуть заикавшегося, милого юношу, сочинителя никудышных стихов. Такого же безропотного и безобидного, как Феликс Гуев.
Убил после того, как случайно обнаружил его стихи со словами: «Ты — моя. Так повелело Небо. Нас никто не сможет разлучить…»
Наемные убийцы, которых никто, конечно, толком не искал, вонзили нож Лизанию под левую лопатку прямо у ворот дома Анны. Вечером, когда он спешил к ней, чтобы услышать очередное насмешливое «нет».
Не быть, не быть…
— Пожалей других! Я ведь убью каждого, кому ты хоть раз улыбнешься…
Лицо со шрамом исчезло в толпе. Лицо Анечки посерело.
— Душно, да? Душно? Воды принести? — первым эту перемену заметил Обулов.
Анечка закрыла глаза:
— Не надо. Сейчас пройдет.
Тут всех как раз пригласили в ресторан, где и началось братание актеров с московскими начальниками и депутатами. Да какое шумное!.. Можно было подумать, что многие из братавшихся не были между собой давным-давно знакомы. Поцелуи, объятия, похлопывания по плечу. А комплименты!..
Заволновалось в бокалах шампанское, заплескалась в рюмочках водочка. Тосты пошли и чоканье. То есть, все как и положено у людей, измученных желанием всесторонне обсудить профессиональные проблемы.
Не сразу, нет, не с первой попытки удалось Заваркину, стоявшему на сцене у микрофона, добиться, чтобы на него обратили внимание, и чтобы в зале наступило хотя бы подобие тишины.
Но удалось…
И тогда из динамиков в зал полился вишневый сироп благодарностей и правительству, и народным избранникам за поддержку братства, нежности в адрес любимых спонсоров, не бросающих на произвол наше кино. Были представлены все политические знаменитости, почтившие ПРОК своим высоким вниманьем, вызваны на сцену и получили из рук Кольц-Шацкой по букету цветов меценаты.
Одним из них, меценатов, оказался спортивного телосложения человек с теми самыми усами и бородой, с изогнутым шрамом на левой щеке.
— Виссарион Станиев! Прошу любить и жаловать!
Генеральный директор концерна «Каюк»! — отрекомен довал его Заваркин. — Эта фирма взяла на себя все наши транспортные расходы. И те, которые уже были, и те, которые только будут, и любые, какие вы только смо жете придумать. Не так ли?
Станий-мла… Простите, Виссарион Станиев, внимавший Заваркину с невозмутимым лицом, от вопроса чуть вздрогнул, словно думал совсем о другом, и сорванным голосом произнес:
— Без сомнений!.. Отправим любого из вас, куда он только захочет… А особенно нетерпеливых отправим и без их согласия.
Зал одобрительно рассмеялся.
— А вот прямо завтра можете отправить меня ну… скажем, в Австралию? — раздался голос из дальнего конца зала.
Виссарион усмехнулся:
— Мы-то отправить вас сможем. Но боюсь, что в вашем завтрашнем состоянии, господин Хлыщев, вам будет лучше в буфете, а не в Австралии…
Как он Хлыщева? Нет, этому Виссариону пальца в рот не клади… Молодец!
И зал проводил Станиева со сцены аплодисментами.
Все это время сидевшие за столом с Анечкой смотрели на сцену, а потому и не видели, как Анечка побледнела при появлении Станиева на эстраде, как едва не раздавила фужер, напрягшимися пальчиками…
Он? Или просто похож?
Если он, то как это возможно, и что будет теперь?
Если он, то ей надо сейчас же отсюда уехать — с фестиваля, из города… В Москву?
«Найду и убью, где бы ты ни скрывалась!..»
Проходя мимо их столика, Виссарион взглянул на Анечку, она намеренно ловила его глаза, чтобы понять все сразу, и поймала. Но глаза Виссариона, встретившись с ее глазами, не выразили ничего.
Однако Виссарион у столика их остановился, поклонился и с невозмутимым лицом сказал:
— Госпожа Измородина! Анна Павловна! Разрешите признаться, что я ваш давний и страстный поклонник.
Очень давний. И что безумно счастлив увидеть вас так близко. Позвольте поцеловать руку?
И не ожидая, пока Анечка руку ему подаст, Виссарион ее руку взял сам и припал к ней сухими, горячими губами.
— Какой вы нетерпеливый, однако! Так ведь ладонь можно и откусить, — сострил Обулов, расположившийся справа от Анечки.
Но Станиев внимания на него не обратил.
Отпустив руку и выпрямившись, глядя Анечке прямо в глаза, он слегка улыбнулся:
— Вы самая красивая из всех женщин, которых я когда-либо видел. Но в данный момент я могу выразить свое признание и уважение к вам только одним…
Виссарион рассыпал на паркете перед Анечкой весь букет, который на сцене вручила ему Кольц-Шацкая. Вокруг заохали и зааплодировали.
— Ах, как трогательно!
— Настоящий рыцарь!
— Это любовь, Анечка, это любовь! — послышалось из-за соседних столиков.
На полу перед Анечкой обреченно лежали розы. И пахли сладко.
Анечка смотрела на розы, и под ними ей виделся ковер со знакомым рисунком. И чувствовала она себя такой же обреченной.
Разделавшись со спонсорами и начальниками, гостями и депутатами, Заваркин похлопал в ладоши, возвращая к себе ослабшее внимание публики, и сказал:
— Ну а теперь, дорогие друзья, разрешите предста вить вам человека, который уже проделал титаническую работу для того, чтобы всем нам здесь, в Твери, было бы хорошо. Это Александр Александрович Дикообразцев, исполнительный директор фестиваля. Прошу любить и жаловать!
Дикообразцев вышел на сцену в шелковой белой рубашке с незакатанными, несмотря на жару, рукавами, в модных льняных бежевых брюках и белых же туфлях. То есть выглядел настоящим модником.
Да, выглядел он манекенщиком из последнего номера популярного журнала «Мура». Но это не помешало Анечке тут же узнать его. И засветиться волненьем, смутившись от радости.
Он!.. Боже мой, Боже мой — он!
Это не мог быть никто другой, только… Значит правильно, не напрасно, не глупо она все это время верила в то, что он не погиб, что их тогда обманули, и тот, казненный на перевернутом кресте, был кем-то другим!
Ей захотелось вскочить, броситься к нему, расспросить обо всем.
Да, ей необходимо увидеться с ним с глазу на глаз. Обязательно надо… поговорить? Нет! Ну что значит пустое «поговорить»? Ей надо упасть перед ним на колени, обнять его ноги, высказать ему все, все, все.
Но как это сделать? Где?
— Не торопите событья, — прошептал Анечке на ухо вкрадчивый голос.
Анечка сразу же поняла, что это был голос Чигиза.
— Все должно случаться тогда, когда случаться должно, — продолжал продюсер.
И Анечка не стала с ним спорить, не возразила. Раз Чигиз говорит… Даже сердце ее не засопротивлялось.
Чигизу и сердце ее почему-то верило.
Если этот… Дикообразцев? Да, Дикообразцев, если он — исполнительный директор фестиваля, то встретиться с ним никакого труда не составит. И можно прямо сейчас к нему не бросаться.
Анечка успокоилась, на душе у нее стало тепло и солнечно.
Он — здесь, он жив. Что еще нужно?
И тут откуда-то сзади словно бы потянуло злым ветром…
Оглянувшись, Анечка безошибочно отыскала средь множества лиц лицо Виссариона Станиева.
Он смотрел на ослепленного прожекторами Дикообразцева, отвечавшего на шуточки председателя братства. И с такого ненавистью смотрел, что было ясно, этого человека Станиев убьет с удовольствием, с особой жестокостью. Убьет непременно.
Всех удивив, непроизвольно, не осознавая, что она делает, Анечка поднялась, сделала несколько трудных шагов и встала на пути взгляда Станиева, заслонила Дикообразцева, который ничего со сцены не видел и ни о чем не подозревал.