Страница 12 из 92
— Э-э-э… простите? — с удивлением посмотрел Похрюкин на киноведа. О его присутствии в кабинете начальник культуры как-то забыл.
Советник же щелкнул пальцами, и было странно, что рядом с ним тотчас же не появился угодливый официант.
— Ну как же, как же! Генрих Поликарпович, бесцен ный вы наш!.. Это, пожалуй, единственный минус в вашей работе. Единственный, но зато каких размеров! С железнодорожную шпалу, честное слово. Это я вам как большой специалист по железнодорожным вопросам говорю… Вы все гоняете товарища Слюняева, притесня ете, а между тем другого такого помощника вам не найти. Человек такого таланта, такого кругозора, такой энергии…
Киноведа объял восторженный трепет. Ну наконец-то его оценили, ну наконец-то и о нем сказали доброе слово!
— …тратит такие силы, развращая вкусы и нравы людей, посещающих кинотеатры, осуществляя священную заповедь о том, что важнейшим из всех искусств для нас является американское кино, а вы его со света сживаете. Никуда это не годится! Никуда. И это, знаете, чье мнение?
Поцелуев поднял указательный палец, и Похрюкину со Слюняевым показалось, что самый кончик пальца вместе с розоватым ногтем непостижимо как, но трансформировался в голову с крупными и всем-всем-всем еще памятными чертами лица.
Пошевелив мясистыми губами, сдвинув брови, кончик пальца зловеще прочмокал: «Есть мнение…». И этим все было сказано. И в воздухе запахло знакомым и родным.
Сладко, сладко стало на душе у Слюняева, а у Похрюкина на душе сделалось еще слаще. Словно медом душу напоили.
Вопросов ни у начальника культуры, ни у лишившегося дара речи киноведа не возникло.
И Поцелуев не стал уточнять, чье это было мнение. Однако он сказал:
— Мы очень надеемся, что вы оба учтете наше поже лание и впредь конфликтовать не будете, а усилия свои объедините.
Похрюкин без промедления выдал:
— Согласен.
— Буду стараться, как могу! — опять-таки интеллигентно пообещал Слюняев.
Поцелуев остался ими доволен. Потирая руки, щурясь удовлетворенно, сообщил:
— Ну что ж, я очень рад. Можете считать, что с этого момента для вас началась новая жизнь. В нашей системе вы станете другими людьми, и даже самые сокровенные ваши желания и мечты могут исполниться.
Оживший, осмелевший Похрюкин рискнул полюбопытствовать:
— А как ваше многоуважаемое учреждение отно сится к фестивалю, который начнется сегодня у нас в городе?
— Так ведь мы же его и затеяли! — загадочно усмех нулся Поцелуев. — Это наша идея. И мы у вас в городе еще не такое устроим! Мы к вам таких персон приве зем… Держитесь только, чтобы со стульев не попадать, да чтобы челюсти напрочь не отвалились!
О чем подумал при этих словах Похрюкин, неведомо, а вот Слюняеву яснее ясного увиделось, как идет, значит, он, киновед Слюняев, по Волжской набережной. Да под ручку с Джеком Николсоном. С самим, да-с!
Медленно так идут они, прогуливаются, стало быть. И не он, киновед Слюняев, а как раз Джек Николсон горделиво поглядывает по сторонам: «Смотрите, мол, с кем я, обыкновенный Джек Николсон, имею честь быть знакомым и могу прогуливаться, дозволение имею под ручку взять. Видите? Это же киновед Слюняев!».
А смотреть и удивляться, завидовать было кому.
По Волжской набережной в то же время и другие звезды мирового кинематографа прохаживались. Тут вам и истощавший Том Круз, и суетной Хоффман, который Дастин, и Шарон белобрысая Стоун, и Софи Лорен с засиженным мухами бюстом, и всякие остальные.
Кто сам по себе прохаживался, другие парочками, ну а самые путёвые время зря не теряли и, на скамеечках сидючи, на троих соображали. А сообразивши, закусывали, огурчиками сочными похрумкивали.
Короче говоря, собрался на набережной весь цвет. И все Николсону завидовали. Улыбались так радостно и приветливо, но в глазах-то зависть черная и тоска! Вот ведь снова обошел Джек на повороте и ухватил больше всех…
Ну а Слюняев времени зря не тратил и Николсона поучал:
— Что ж, Джек, с волком у тебя ничего получилось.
Не высший, к сожалению, класс, но в уголок юннатов нашего Дворца бывших пионеров взять могут. Правда, кормят там паскудно, так что соглашаться не рекомендую. Но и останавливаться на достигнутом, сам понимаешь, не следует. Надо идти дальше и брать глубже…
Почему бы тебе, к примеру, не сыграть…
Дать полный совет Джеку Николсону Слюняеву помешал Поцелуев.
Советник по русским делам поднялся и, обращаясь к вставшему следом за ним Похркжину. сказал:
— Должен извиниться, Генрих Поликарпович, однако, нам с товарищем Слюняевым пора. Дела не ждут. А нам еще много куда успеть надо.
Начальник культуры услужливо проводил их до двери из приемной, где борцовского вида секретарша заулыбалась советнику и киноведу одуревшей улыбкой человека, которому только что отменили смертный приговор.
Пожав Похрюкину руку. Поцелуев и Слюняев вышли в коридор и неторопливо прошли на лестничную площадку.
Здесь Поцелуев повернулся к с трудом отходящему от своего видения киноведу:
— Нет, таким макаром мы никуда не успеем. При дется воспользоваться более совершенным способом передвижения.
Поцелуев раскрыл темно-вишневое удостоверение, и над книжицей заколыхался чуть заметный дымок.
— Мы теперь в газету? — уточнил Поцелуев.
— Ага, — только и смог вымолвить киновед.
— Значит… в газету! — воскликнул советник, и лестничная площадка немедленно рухнула в пропасть, во тьму, в звездную круговерть. Холод, пробирающий до костей, ужас свободного падения, рев ураганного ветра.
Еще многовенье этого кошмара, и сердце киноведа не выдержало бы. И без того истерзанное частыми приступами алкогольной интоксикации и постоянным никотиновым удушьем, оно лопнуло бы, как бутылка с водой на морозе. Дзы-ы-ык!.. Но все кончилось так же внезапно.
Слюняев ослеп от упавшего на него света, оглох от аквариумной тишины, ветер смолк, а под ногами у Слю-няева была твердь.
И твердь эта оказалась истоптанным паркетом редакции областной газеты…
ГЛАВА 5
ЗАВТРАК НА ТЕПЛОХОДЕ
Первой в то утро из пассажиров теплохода «Отчизна» проснулась актриса Анечка Измородина, созданье воистину божественной красоты, но уже испортившая себе репутацию тем, что снималась все больше в ролях девушек, мягко выражаясь, отнюдь не невинных и совсем даже не скромных.
То есть, на экране Анечка оголялась гораздо чаще, чем раскрывала свой соблазнительный ротик. Но этим зрителей не возмущала и протеста не вызывала. Ибо Анечке было, было что оголять и демонстрировать своему народу!
И народ, отвечая Анечке любовью и восхищением, на фильмы с ее участием шел. А потому будет совершенно справедливым сказать, что тихая и безобидная по натуре Анечка Измородина грудью своею буквально вытащила, спасла от полного провала добрый десяток наидебильнейших картин.
Началось же все с того, что будучи студенткой первого курса кинематографического вуза, Анечка отважилась явиться на пробы к режиссеру, опрометчиво решившему поставить «Ромео и Джульетту».
От него-то она и услышала фразу злую, но, как все злое, очень справедливую и к тому же определившую ее дальнейшую карьеру.
Заставив ее с полчаса ходить перед ним, кружиться, танцевать, улыбаться и даже вставать на четвереньки, толстопузый и лысый низенький режиссер, чрезвычайно гордившийся пегою своей бороденкой и фарфоровыми зубами, вставленными в Австрии, после чего денег на съемку его предыдущего фильма хватило едва-едва, кобелино лыбясь, спросил:
— Так значит, мы желаем сыграть Джульетту?
Под его гладящим взглядом Анечка сконфузилась, потупилась и выдохнула чуть слышно:
— Да…
Вцепившись безжалостно в пегую бороденку, глазки прикрыв, щеки раздув, то есть, изобразив мыслителя, режиссер с пафосом заявил:
— Вы, должно быть, милочка, не вникли по молодо сти лет в образ Джульетты, не поняли его глубочайшего смысла… Для меня, например, Джульетта есть небесный эфир, есть идеал, мечта!.. А у мечты не бывает грудь четвертого размера. У вас ведь четвертого?.. Ну вот видите!.. Нет, милочка, ваша съемочная площадка — в постели.