Гамаюн — птица вещая

Наконец вернулась Наташа. Она успела навестить сестру, Анну Петровну, привезла от нее кое-какие продукты. Наташа весело и приветливо поздоровалась с отцом. Глаза ее, веселые, искристые, говорили лучше слов. Сближение между чужими людьми, вступившими в родственные отношения, не всегда проходит искренне. Но оно легко давалось Наташе. Она любила людей и верила хорошему в них, не выискивала дурного. Ей и сейчас хотелось сделать приятное мужу и не обидеть его отца. Но, узнав о шинели, она расстроилась: «Зачем, Коля? Я бы все достала сама и без этого...» Ей были дороги воспоминания, связанные с шинелью, первые робкие встречи с Николаем. Какой-то кусочек прошлого откололся вместе с этой шинелью, перекочевал в чужие руки.

Степан Бурлаков наблюдал за невесткой сначала с любопытством, а потом со скрытой нежностью. В памяти воскресла картина метельной столицы, девушка, бросившаяся поддержать старуху; лицо девушки запомнилось ярко, на всю жизнь. Неужто это была Наташа?.. Отец не хотел спрашивать. В конце концов неважно, она или не она. Но именно такая могла это сделать.

Наташе хотелось понять, осмыслить интересы отца Николая, пока такие для нее далекие. Она не совсем понимала, с кем спорит отец. Он заставил ее сесть рядом и слушать его рассуждения о том, что значит свое и что не свое, общее, государственное.

Была революция, да, была, развивал свои мысли Степан Бурлаков, объявили крестьянам вольную землю, дали во владение помещичью усадьбу, скот помещика и его земледельческие машины. Пошло дело вроде ничего. На своей земле. Но на этом государство не остановилось. Собрали в один кошель все: и землю, и тягло, и плуги. Дело пошло хуже. Пришел трактор. Но одна морока с ним. Покружился по буграм, пожрал керосина столько, что можно бы светить лампы пять лет подряд, не меньше. И ушел. Объявили: дело не идет из-за руководителей. Если вместо такого-то поставить такого-то, то лучше пойдет. Поставили такого-то, а дело не двинулось, рожь обсыпалась, вика-смесь почернела в валках, капусту засыпало снегом, картошку копали в заморозки, лопата не шла, и в бороде иней... Потом Михеева назначили, более расторопного, сапожника. Это ему валушка пришлось скормить, чтобы Марфиньку отпустил. Чуть сдвинулось дело с мертвой точки — глянь, опять какая-то переделка! Вроде нужно изгонять лен, сеять картошку и морковку для потребностей города. И опять не помогло. И шефы приезжают, и дети по самое горло в навозе, не учатся до глубокой зимы, а все скрипит, буксует, как колесо на склизком. А все потому, рассуждал Степан Бурлаков, что нет у людей отношения, не видят своего. Сколько ни двужильничай, все едино заплатят, как установят в районе, а налоги, заготовки — «отдай, а то потеряешь». Кулаков выслали, а много ли было кулаков в их местности? И не разговелись на них, и зла не сорвали... «Нету интереса» — на том крепились размышления Степана Бурлакова, а раз «нету интереса» в обчем котловом довольствии, то каждый принялся варить щи в своем чугунке.

Думалось, в городе лучше, а тут тоже тюлька. Хотя ничего не скажешь, ехал сюда — по дороге двадцать новых фабричных труб насчитал, и поезд шел на час скорее прежнего. Конечно, сын прав, не все сразу делается. Сгорела Москва деревянная, каменную построили; редко встретишь мужика в лаптях, каждый норовит сапоги надеть; а все же решили родители на семейном совете, при двух равных голосах, отдать детям обратно все, что они прислали старикам на подмогу; двести рублей, скопленных Николаем в армии, тоже отдать. Старикам теперь много не надо, картофель на своих сотках опять уродил, молоко стало дороже, на «Суконке» стали пить его не только служащие или инженеры, а и всякая Малашка из общежитки кричит: «Папаша, не забудь мне пол-литра!» Отец для того и попросил кликнуть невестку, чтобы при ней вручить деньги, присланные по переводам, — все, до копеечки. Почтовые извещения, сшитые черной ниткой, он извлек из кармана вместе с деньгами.

— Мы не возьмем этих денег, — сказала Наташа. — Нам стыдно брать их. — Поймав протестующий жест отца, она решительно добавила: — Мы оба работаем. Все у нас идет хорошо.

— Мать же просила...

— Спасибо. Большое спасибо! — Наташа обняла отца, ощущая пропитавший одежду запах земли, скота и птицы. — Спасибо, папа, не надо, не надо!..

— И тебе не надо? — спросил Степан сына.

— И мне... — Николай прикоснулся к руке отца, будто отлитой из темного сплава. — Дай нам право.

— Какое?

— Тоже быть отцами...

— Ладно, скажу матери. — И отец спрятал деньги.

В одиннадцатом часу приехал Квасов. Вошел, огляделся, по-родственному поздоровался с отцом.

— Держи, Наташа, для потомка. — Квасов передал ей сверток. — Ну, не красней. Рано или поздно, не избежать... Не знаю, удастся ли потом одарить...

Отец обрадовался Квасову, встал, залюбовался им.

— Хорош!.. Ничего не добавишь, не уберешь. Прост и люб. Вот ты мне сын, Колька, а скажу: не такой ты! Не всегда прост...

— Иная простота, папаша, хуже воровства! — Жора причесался у зеркала, продул расческу. — А меня переоцениваешь, папаша. Дрянной я человек...

— Прост, прост, — снова подтвердил старик. — Нет у тебя камня за пазухой, нет шила в кармане...

Во дворе послышался звонкий голос Марфиньки. Квасов хорошо улыбнулся, сказал:

— Вот кто человек: Марфинька!

— Она — да, она — да... — Отец вышел ей навстречу, ввел в комнату.

— Здравствуйте, буржуи, — сказала Марфинька. — Ишь как у вас великолепно! Дворец! Как, Жора?

— «Мир — хижинам, война — дворцам!» — отшутился Квасов, любуясь Марфинькой. — Ты кого ищешь?

— А где же товарищ Ожигалов? — спросила Марфинька.

— Нужен он тебе! — буркнул отец. — Как-нибудь и без него не утонем. Садитесь, я вам расскажу про нашего такого же, про товарища Прохорова.

Все уселись к столу, на котором дымилась картошка и притягивала взгляды тихоокеанская иваси; рядом с ней азовская «жуй-плюй» потеряла всю свою аппетитность. В алюминиевой миске тесно лежали соленые огурцы, принесенные Лукерьей Панкратьевной. Приглашенные к столу стеснительные ее дочки оказывали старому Бурлакову почтение, и это окончательно исправило его настроение, а пропущенная единым махом стопка в честь новоселья согрела кровь.

Случаи с Прохоровым, попадавшим в глупые положения из-за незнания земледельческого труда, имели успех.

— Ему нужно руководить, а он козла велит доить! — безулыбочно повторял старик после каждой рассказанной истории. — И почему только на крестьянина такая беда: посылают в деревню для руководительства кого угодно? Везде руководитель обязан иметь что-то за душой, что-то знать, а за землю каждый неук берется.

Старик вернулся к вопросам, не дававшим ему покоя. Не оторваться от земли, не уйти от нее! Квасов слушал, применяя его речи к своей жизни: сам не исправишь, кто позаботится? Даже если плох отец, никто не захочет отчима.

Перед тем как приехать сюда, Жора говорил с Саулом, казалось бы, на отвлеченные темы: почему тревожно в мире, откуда идет опасность, а может быть, и смерть? Расспрашивая, он думал о себе, как о частице большого тела, которую черные силы пытаются оторвать и привить к инородному, уродливому телу. И это страшно: ноги немеют, не замахнуться, не отбиться. Прямо как во сне.

Саул говорил о задачах рабочего класса. Если ему поверить, весь трудовой мир живет надеждой на победу рабочих в России. Весь мир считает его, Квасова, образцовым, внутренне красивым человеком. А мир шатается. Ожили и заговорили кратеры на земле.

— Можно тебя на минутку? — спросил Жора Николая.

Тот поднялся.

— Можно. Хочешь, выйдем?

Марфинька проводила их глазами. В открытую настежь дверь видна была стена черного дыма, окрашенная багровым огнем.

— Помоги ему, Коля, — посоветовала Лукерья Панкратьевна. — Пусть провеется на свежем воздухе.

— Быстро дошел, — сказал отец, — а тяпнул меньше моего. Хотите, я вам расскажу случай? Давно это было, стояли мы в одном фольварке в Польше...