Гамаюн — птица вещая

Потом их всех, и сомневающихся и ортодоксальных, подхватили ветры стремительной индустриализации. Завидовать, спорить, шататься было некогда. Россия требовала беззаветного труда, надо было помогать России.

Что-то шептал наклонившийся к Парранскому завпроизводством Лачугин, жирный, крупный человек, не снимавший с лысой головы тюбетейку. Он якобы взял ее с трофейной головы, скатившейся с плеч мятежного курбаши. Лачугин знал свое дело безукоризненно. Парранский отодвинулся: от Лачугина, как и всегда, пахло потом и сырым луком. Лачугин рьяно занимался оборонной общественной деятельностью, как бывший военный. На лацкане его пиджака светлели крылышки значка Осоавиахима,

В стороне, под диаграммами, — Хитрово, совмещавший плановое начало предприятия и тарифно-нормировочное бюро, пунктуальный и внутренне обозленный специалист, потерявший при новом режиме почти девять десятых своего благополучия.

Его мумифицированное, желтое лицо покрыто бесчисленными морщинами, губы белые, нос будто вылеплен из воска, на лысине ржавые пятнышки веснушек.

Были здесь и молодые инженеры. Они сидели особняком, иногда перемигивались, улыбались, не ввязывались в споры и пока старались казаться примерными учениками.

Еще держалась стена между молодыми и старыми специалистами.

Эллипсоидный круг планшета, обтянутого синим сукном, был накрыт военно-топографической картой. На планшете на двух длинных, градуированных делениями лапах стоял прибор, призванный координировать из единого центра стрельбу артиллерийских батарей.

Парранский всегда с внутренней тревогой воспринимал новшества, связанные с военным делом. И не потому, что он, как инженер, не был любопытен к новшествам и утерял потребность совершенствования. Каждый прибор для истребления человека, изобретаемый или улучшаемый, когда-то будет введен в действие. И если раньше в истории человечества оружие бесцельно омывалось кровью, теперь оно, оружие это, должно было защитить первое отечество труда, великую Родину, с ее светлыми идеалами. Когда же их, защитников отечества, заставят обороняться батареями, координируемыми этими новыми приборами? Долго ли осталось до конца передышки, этой трепки нервов и постоянного умственного напряжения? Передышка! Улыбка тронула губы Парранского. Ломакин подумал, что эту улыбку вызвала его записка: «Пока прилетят заморские журавли (станки), надо, Андрей Ильич, наловить полную пазуху отечественных синичек».

«Передохнуть некогда, — сказал себе Андрей Ильич Парранский. — И, судя по всему, в дальнейшем тоже не придется. И так — до последнего кома земли, брошенного на крышку гроба».

Докладчик закончил и закурил папироску, измяв мундштук пальцами. «Не оставил своей нервозной привычки». Парранский мог теперь внимательней рассмотреть лицо своего бывшего однокашника. Тот постарел и казался лет на десять старше. Глубокие морщины срезали углы рта и обострили подбородок, глаза потеряли блеск, поседели виски.

— Как? Будем делать? — спросил изобретатель Парранского.

— Никуда не уйдешь. Надо... — Парранский издалека великодушно раскрыл свои объятия.

Ломакин считал вопрос давно решенным и собирал людей лишь для того, чтобы щегольнуть демократизмом. Пусть рассматривают, советуются, щупают, радуются или сомневаются. Сейчас, после десятиминутного коллективного раздумья, кто-то выскажется, кто-то о чем-нибудь спросит. Лачугин подбросит заказчикам, сидевшим в уголке, два-три заранее подготовленных вопроса о поставке оборудования; те запишут, чтобы доложить начальству. Потом последует его директорский кивок в сторону начальника спецчасти, энергичного парня в саржевой гимнастерке с авиапетлицами. Начальник унесет прибор в секретную комнату, соберет головастых мастеров, и они решат основную задачу. Усядутся вокруг прибора, развинтят его, разберут по деталям, каждый по своей специальности. И тут же, в густо надымленной комнатушке, они составят спецификацию, расчеты рабочей силы, станочного и иного оборудования, материалов, определят стоимость каждой операции и всего изделия. Только после этого прибор перейдет к мудрецам, к экономистам и плановикам, к их арифмометрам и логарифмическим линейкам. Пусть мудрит Парранский, подводит техническую научную базу, самое главное — решить практически, мозгами непосредственных производителей.

Сметку, русскую сметку обожал Алексей Иванович Ломакин, верил в легендарного Левшу, который сумел подковать блоху.

Спецификация ОКБ была в руках Лачугина, рассматривавшего ее ради приличия, чтобы составить первое впечатление о предстоящих работах. Возле него сгрудились мастера.

Фомин присел у прибора. Жадная улыбка бродила по его лицу.

Всякий новый прибор представлялся Фомину вместилищем всевозможных неясностей, чисто производственных тайн, из которого можно черпать прежде всего заработки. Пока прибор еще притирается к серии, пока обрастает нормами и расценками, можно лихо прокатиться его милостями и на бега и в пивную, и не на трамвае, а на дорогом «рено».

— Сделать сделаем, но трудно, — сказал он громко.

— А почему трудно? — спросил Ломакин.

— Трудно, товарищ директор, сами видите. Какие задачи решает! Только что не говорит...

— Тебе-то от этого какая печаль? Разговаривать его родители без тебя научили.

— Так, может быть, пусть родители и размножают, — обидчиво возразил Фомин. — Может, из нас плохие будут отчимы?

— Ладно уж, — Ломакин ткнул пальцем в прибор. — Ты что в нем будешь делать?

Фомин вытащил набор отверток с прекрасными ручками, сделанными им самим.

— Разрешите раздеталировать?

— Раздеталируем после.

Ломакин поблагодарил изобретателя и представителей военведа, проводил их до дверей, где передал из рук в руки своему помощнику Семену Семеновичу Стряпухину.

Когда ворота закрылись за машиной гостей, директор сказал:

— Забирайте прибор. — Он кивнул начальнику спецчасти. — Раздеталируйте. И через... сутки доложите. Только не слишком зверствуйте, ребята. Не запрашивайте. — Он повернулся к Фомину. — Понятно? — Фомин погасил самодовольную улыбку. — Не слишком нажимайте на... материальное оформление идей. Прикажу товарищу Хитрово пройтись с хронометром. И... поздравляю вас с хорошим заказом! Можете идти.

В кабинете остались только трое: Ломакин, Ожигалов и Парранский. Заглянул Стряпухин, открыл форточку, взял набитые окурками пепельницы и ушел куценькими шажками, с сознанием хорошо выполненного долга.

Ожигалов уселся в глубокое кожаное кресло возле письменного стола и глазами пригласил Парранского занять второе кресло, напротив.

— Алексей Иванович, у нас к тебе дело, — начал Ожигалов.

— У нас? — Парранский пожал плечами, и Ожигалов прочитал на его лице дерзкое любопытство.

Ломакин придвинулся вместе со своим креслом и, навалившись грудью на стол, приготовился слушать, для чего поставил на стол локти и оттопырил двумя руками ушные раковины. Он был глуховат с детства, и этот недостаток в нужную минуту помогал ему выгадывать время для ответа, но чаще мешал и угнетал, как любой физический недостаток.

Ломакин считал Ожигалова легким секретарем и всегда отстаивал его в районных и Московской партийных организациях, хотя там искоса посматривали на «излишне демократизированного» партийного руководителя, не всегда понимали причину его абсолютного авторитета не только среди рабочих, которым он был близок, но и среди технической интеллигенции, а там встречались разные люди, с разными убеждениями и предрассудками. Не лавируя и ничем не поступаясь, Ожигалов уверенно владел настроениями людей, рассеивал возникавшие недоразумения, действовал напрямик, не допуская сколачивания группочек. Он знал: не догляди, и группочки легко превратятся в политическую коррозию. Большой разбег, взятый трестом, готовым превратиться в объединение, и фабрикой, выходящей на первое место в группе заводов приборостроения, требовал чуткого и профессионального партийного руководства. Ломакину пришлась по душе практика нынешнего бюро: оно выносило свои заседания в цехи, ставило на собраниях производственные вопросы, двигало и мысль и план, не отгораживаясь железной стеной от беспартийных старых и новых специалистов.