Гамаюн — птица вещая

— Брось ты намекать. Крестьянину тоже некогда болтать или на боку лежать. Это так со стороны кажется. Рабочему — восемь часов, а крестьянину — все двадцать четыре.

— Не надо так, — мягко остановил его Саул. — Я не хотел тебя обидеть. Разве мы не видим, сколько тягот взвалили на крестьянина.

— Именно взвалили... — Николай чуточку остыл. — Видел я в «Веревочке», за один присест прожирают годовой бюджет крестьянской семьи. Если бы моего отца на часок в такой ресторан пустить, с ума бы сошел. Он на корову еле-еле сбился, из последних жилочек... Собрал деньги, а покупать — в Калужскую, пешком...

Саул осторожно сказал:

— А кому же еще браться, как не крестьянину? Если бы из индустриальной страны аграрную делали, тогда бы люди потекли из города в деревню. А то в аграрной стране взялись за индустрию. Некому, кроме крестьян, пополнять ряды пролетариата. Я категорически отметаю всякие правоинтеллигентские упреки в так называемой военно-феодальной эксплуатации крестьянства. Чепуха! Это придумали политические чистоплюи. Негров, что ли, нам выписывать или свои колонии заводить? Для самих же себя все делаем, при чем тут неравные категории?

Саул ругал «правых» с брезгливостью.

— Приезжал к нам на дискуссию один из этих оппортунистов. — Саул весело взъерошил волосы. — Бобровый воротник, такая же шапка. И завел душераздирающую волынку о крестьянах, слезу хотел вышибить... А есть у нас мастер, превосходный, скажу, мужчина, некто Гаслов. Мудрый. Он погладил усы, усмехнулся, зубы у него крупные, из-под усов блестят. «Вы, — говорит, — товарищ, не знаем, как вас величать, фамилии не расслышал, возьмите, раз вы такой добренький, и передайте в ту или иную артель шубу свою и шапку. За таких камчатских бобров можно десять коров купить молочных».

— Такой дорогой мех?

— Еще бы! На вес золота, как говорится.

— Ну и что же он? Скинул шапку?

— Скинет!.. Уехал в том же обмундировании. — Саул пренебрежительно скривил губы. — Трепаться они мастера, а строить кому-то нужно. Кому?

Разметавшись, спал Квасов. Сильный, красивый, с вьющимися волосами и крутой грудью.

От него, и только от него одного зависела судьба Николая. Сознание своей зависимости невольно вызывало чувство неприязни.

— Прекрасный экземпляр человека, — Саул любовался Квасовым, — образец физического совершенства. Не хватает только одного: гармонии...

— Какой?

— Гармонии физических и духовных качеств, — ответил Саул.

— Слабый дух может искрошить сильное тело? — Николаю не нравилось книжное выражение мыслей.

— Металл и то крошится, — небрежно заметил Саул.

Николай поднял глаза, всмотрелся в узкое лицо Саула.

— Как и всегда в таких случаях, надо закалять дух?

— Да. — Саул сжал губы.

— А мы имеем право вмешиваться? — Николай продолжал не только из духа противоречия. — Многие хотят перевоспитывать. А пусти такого говоруна-перевоспитателя рубить лозу с седла или бить по мишени — одна мазня за ним...

Саул терпеливо, не перебивая, выслушал соображения Николая о вреде поучений, о пользе показа, а не рассказа,

— Нет, мы имеем право и должны воспитывать, — сказал он твердо и убежденно, с горячим блеском в глазах. — Мы отвечаем за все. Не на кого валить наши беды — нет ни буржуев, ни помещиков. Мы сами отвечаем, и с нас спросят...

— Кто это мы? — глухо спросив Николай, разбуженный этими словами. — Я требую точности...

— Ныне живущие. И ты, кто бы ты ни был, — ответил Саул более мягко, не обращая внимания на резкий тон вопроса. — А лучше всего давай-ка, друг, спать. Тебе снова достается голубая койка. Заглянул я утром, спишь калачиком. Любишь спать калачиком, Коля?

Лицо Саула осветилось, стало проще и яснее. И от этого без следа рассеялась его первоначальная отчужденность. Он рассказал, что уже второй выборный срок ходит в заместителях секретаря ячейки комсомола. Работает в цехе сборки приборов.

— Это я хочу объяснить тебе, Коля, чтобы между нами не возникло средостение, — сказал Саул, стоя возле умывальника и растираясь полотенцем перед сном. — Мы оба комсомольцы, и задачи, возникающие у нас в преддверии великой эпохи, одинаковые.

— Спасибо, что объяснил, — дружелюбно проговорил Николай. — Только откуда у тебя такой слог? Слушаешь тебя и думаешь: смеется или озорует словами? Вгляжусь попристальней — говоришь серьезно.

— Я учусь выражаться более возвышенно, нежели, скажем, черноземный товарищ Жора. Мне доставляет радость находить слова, адекватные нашей эпохе.

— А все же ты трепач, — заключил Николай и оттолкнул его от умывальника. — И все делаешь нарочно... А зачем?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Квасов проснулся под треск будильника. Вчерашние «ерши» даром не прошли. Пришлось сунуть курчавую голову под кран и разогнать дурную боль мохнатым мокрым полотенцем. Освежившись, Жора разбудил своего крепко спавшего друга и, пока тот, шурша бритвой, наводил красоту, приготовил поесть. Банка черноморских бычков, зарезервированная в их холостяцком складе за двумя оконными рамами, оказалась кстати. Позавтракали наспех, выпили чаю.

Кучеренко и Саул ушли раньше, прихватив с собой Вилли, забежавшего к ним с плохой вестью: мороз покрепчал не на шутку. Жора сжалился над Вилли, заставил его переобуться в свои валенки, а сам надел сапоги с толстой подошвой — подарок Германа Майера. Вместо буденовки он нахлобучил на Николая меховой треух.

— Стой-ка, Николай, у тебя, кроме этих фасонистых сапожат, ничего? Что же ты раньше не сказал! Нет, нет, я тебе сейчас оторву теплые портянки. Есть у меня старая шерстяная блуза, надоело ее латать. Не смотри на меня такими глазами, крестьянская твоя душа. Мне что, твое здоровье дешевле тряпки? Пока не получишь табельный номер и тебя не возьмет на содержание пролетарское государство, забота о тебе на мне. Ты что, газеты набил в сапоги? Газета, конечно, утепляет, но до известного предела, а потом образуется труха. Скорее заканчивай, время поджимает...

Кирпичные столбы ворот, заборы, деревья от комлей до макушек обросли за ночь сухим, ломким инеем. Люди шли торопливо, уткнув носы в шарфы и воротники. Снег под ногами скрипел, как резина. Сразу заиндевели ресницы, не разлепишь.

В замороженных окнах трамвая продували глазки. Кондукторша дышала на голые, озябшие кончики пальцев, выглядывавшие из перчаток, и простуженным голосом объявляла остановки. Дома, столбы, провисшие побелевшие провода, казалось, тонули в сумеречном воздухе раннего утра.

— Мне нужно с тобой условиться, — вполголоса говорил Квасов. — Во-первых, если не ошибаюсь, ты до армии возился в мастерской, ковырялся в тракторах?

— Ковырялся. Были у нас два токарно-винторезных станка в почтенном возрасте. Чертеж прочитать могу. Если несложная деталь — выточу.

— Это важно. Потому и спрашиваю. Наниматься надо к Фомину...

— Не понимаю. На завод?

— После поймешь. — Жора неумолимо проводил свою линию. — Фомин умеет глубоко проникнуть в рабочую душу. Сам рабочий... А вот есть у нас мастер другого профиля, некто Гаслов, сверхмарксист и голый энтузиаст. Попадешь к нему, ни хрена не вытанцуешь, на редьку не хватит. А человек имеет право не только на ломоть чернухи. Кое-где прижимают с расценками. — Квасов пространно болтал на эту тему, по-видимому еще не понимая по-настоящему чужих забот. — Недавно спрашиваю знакомого работягу с номерного завода: «Как?» Отвечает: «За солью хожу в пивную». — «Почему?» — «Бесплатная». К чему же тогда звание гегемона! Пробовал я разобраться в политике через приводные ремни, через профсоюзы. Вообще, я не уважаю профсобрания. Производственные совещания, да, их признаю, от них есть польза. И вот захожу однажды на собрание, слышу — завелся на всю пластинку предфабкома. Прислали нам недавно вожака новой формации, не спеца там какого-нибудь, не вредителя. И что же он? Рекомендует зубы лечить. Клуба у нас нет. Собрание — в столовке. Слышу: «Полость рта, полость рта...» Стало мне не только нудно, а тошно. «Зачем, — думаю, — мне следить за полостью рта, если там все в полной исправности?» Я ни разу ангиной не болел, кашля отродясь не было. Зубы — гвоздь перекушу. Зевнул я от скуки, оглянулся, как бы сбежать от этакой агитации, и, будь ты трижды рыж, чую, заныл у меня кутний зуб. И как еще заныл, собака! «Вот тебе, — думаю, — и полость рта!.. Накликал боль предфабкома, шут его дери!» Направился смеха ради к доктору, дантисту; его фабком на полставки пригласил. Посадил он меня в кресло. Открыл мне рот, смотрит, стукает молоточком и заявляет: «Сплюньте, он у вас пустой». — «Кто он?» — «Зуб мудрости». — «Пустой?» — спрашиваю. «Да». — «Рви его, раз пустой!» — «Зачем рвать, мы его отремонтируем, полость внутри заполним, и он еще послужит». Согласился я, вонзили мне в мозг сверлилку. «Вот и посмеялся, — думаю, — над предфабкома. Выходит, прежде чем смеяться, сначала поплачь на поверку».