Мое поколение

Но сейчас Алеша впервые ненавидел отдельное лицо, и этим лицом был Ковалев. Он ненавидел и его голос, и его нос, и его походку. В Ковалеве совмещались и шляпа бойскаута, и погоны офицера, и пузо хозяина. Все большие и малые ненависти парня с Заводской улицы слились сейчас в одну — в страшную, взрослую ненависть. И если бы Алеша мог думать о ней, он вдруг увидел бы, что стал старше и злее.

Но он не думал о ненависти, — он ненавидел.

Я хочу, чтоб вы запомнили, что мой ровесник Алеша узнал первую ненависть раньше, чем первую любовь.

Довоенный мальчишка избрал бы иные пути мести: облил бы врагу штаны чернилами или напустил бы тараканов в карманы, Алеша решил убить Ковалева, и это было меньшее, на что была способна его ненависть: убить из нагана, как убивают врага..

Но Семчик не соглашался на это. Он хотел, чтобы был суд и законный приговор. Они говорили горячим шепотом, перебивая друг друга, как вдруг оглушительный и неожиданный звонок загремел по гулким коридорам школы. Школа сразу наполнилась шумом. Шум родился, как звонок, мгновенно и неожиданно и сразу заполнил все здание школы, сделал его тесным и приземистым. Вокруг ребят забурлила толпа. Она толкала их, не подозревая об их кровавых замыслах, и когда Алеша, отступая под натиском мчащейся по коридору лавины школьников, окликнул Семчика, того уже не было вблизи. Зато рядом стоял Ковалев. Нагана не было у Алеши. А руки? А кулаки? Он рванулся к Ковалеву.

Кто-то крепко схватил его за плечи и встряхнул.

Алеша обернулся. Парень на костылях, которого он уже где-то видел, стоял перед ним.

— Зачем? — спросил парень тихо и смолк, ожидая ответа.

Алеша ничего не ответил.

— Ну, пойдем со мной, — сказал тогда парень и взял Алешу об руку.

— Пусти! — рванулся тот. — Не твое дело.

— Нет, мое! Подраться успеешь. Ты меня проводи домой. У меня нога болит, я один не дойду.

Когда они вдвоем вышли из школы, Рябинин сказал:

— Ну, браток, теперь расскажи о себе. Ты кто?

— Человек. Какое тебе дело?

— Мне до всего дело. Я сам ерш, так что ты не ершись. Давай по-дружески.

А кругом уже ползли сумерки. Сегодня они были мутные и серые, словно пар из прачечной. И опять Рябинин сидел в сквере, — только не девочка с косой, а вихрастый парень с подбитым глазом рассказывал ему о себе:

— Мне скоро пятнадцать лет. Можно считать, что уже все пятнадцать. Я оттого и худой расту. А может, порода у нас такая. Отец тоже худющий. Отец на Фарке работает. Знаете завод Фарке? Гвозди и проволоку вырабатывают. Ну, теперь, конечно, стоит завод, а мы, заводские, помираем с голоду. Отец сторожем там, грачей караулит. А сам токарь хороший. Вот! Только хворает он все. А я курьером был. Тоже работа! В совнархозе — курьером, а теперь — безработный. А после обеда учусь. Зовут меня, забыл я вам сказать, Алешей. Фамилия мне — Гайдаш.

— Я знаю, что фамилия тебе Гайдаш, — засмеялся Рябинин. — И что зовут Алешей, знаю: Алеша-ша.

— Чего смеетесь зря? Я ведь тоже не маленький. Это еще, кто кого отдует, мы поглядим.

— Где мне с тобой драться, Алеша Гайдаш! У меня вот, — он взметнул костыли. Потом продолжал тихо и дружески: — А мне фамилия Рябинин Степан. Идет двадцать пятый год. Отца у меня нет: на германской убили. Самарские мы: Самара — качай воду. Вот и качали. И я «в гражданскую качал воду, добывал себе свободу», — как в песне поется. Да!

— У меня на фронте тоже друг один был. Не встречали?

— Как звать его?

— Матвей Грачев. Мы его Мотька Грач звали.

— Нет, не встречал.

— Конечно, фронт большой.

— Да, порядочный.

— Вы комсомолец, товарищ?

— Непременно. А ты?

— Нет! — Подумав, добавил нерешительно: — У меня характер не подойдет.

Помолчали.

— Учишься, я слышал, хорошо?

— Стараюсь.

— Зачем?

— Чего — зачем?

— А зачем учишься хорошо?

Алексей посмотрел на него искоса и ответил тихо:

— Нужно.

— Да-да! Вот у нас в эскадроне был чудак. Как увидит книжку или газету, так и трясется: дай почитать. Всю прочтет. О пчелах — даешь. О луне — даешь. Читал. Внимательно эдак! Понимаешь? Спросим, бывало: «Ну зачем тебе это?» А он: «Да так, интересно все». По-моему, он и сам не знал, на что ему эти знания нужны, а просто жаден был. А убили его зря. Ездил он верхом плохо, с коня слетел, его и убили. Д-да! — И быстро: — Ты тоже вот так?

— Нет! — упрямо ответил Алеша. — Я знаю. Мне нужно.

— Ага! Понимаю. Ну что ж!.. Ты за что Ковалева-то не любишь?

— Он враг!

— Так ты его за это?

— А как бы ты думал?

— Я бы иначе думал. Ячейка есть, наробраз, комсомол.

— Мне некогда ходить.

— Ты в детскую группу запишешься?

— Не знаю. У меня характер неподходящий.

— Да! Такой молодой — и уже характер!

Опять искоса посмотрел Алеша на Рябинина, но ничего не возразил, а спросил только:

— Ковалев тоже состоит у вас?

— Ковалев? — засмеялся Рябинин. — Да мы его и на порог не пустим.

— А в старостат?

— Ты же сам виноват в этом. Говорят, ты его предлагал.

Алеша опустил голову.

— Верно! Моя ошибка. Но я его убью.

— А я думал, ты взрослый парень.

— А что же делать?

Рябинин задумался. И в самом деле: что делать? Потом засмеялся. Вот еще проблема: да переизбрать Ковалева! Алешу или еще кого-нибудь там избрать — чего проще!

Но он напустил на себя таинственный вид и сказал Алеше внушительно:

— А это я тебе сейчас не скажу. В ближайшие дни.

— Вы у нас в школе будете работать?

— Буду. От комсомола. А нога заживет, может, на завод пойду.

— Болит нога?

— Болит.

— Пулей или шашкой?

— Пулями, браток. Двумя пулями.

— А я не успел воевать. Мал был. Ну, да я бы все одно пошел, да мать жалко было.

— Да, да! А у меня матери нет. Бобыль. Ну, прощай, Алеша Гайдаш.

— Прощайте, товарищ Рябинин. Может, еще проводить?

— Нет, ничего. Тут близко. — И Рябинин протянул руку Алеше. — Так будем вместе бороться, Алеша Гайдаш? Так что ли?

— Так. Только вы не отступайте.

— Хорошо, я не отступлю! — засмеялся Рябинин. — Борьба до последней капли крови.

— Да, до последней.

Рябинин быстро взглянул на Алешу: у мальчика были крепко сжаты губы, а на острый подбородок легла короткая и глубокая черта.

— Нет, только без крови, — пробормотал тогда Рябинин и, опираясь на костыли, пошел к калитке. Вдруг он остановился и закричал: — Алеша!

Тот подбежал.

— Смотри! — Рябинин поднял костыль вверх и показал: — Смотри! А!

Алеша недоуменно посмотрел вверх: небо, дрожащие звезды, луна.

— Ну?

— Луна… А? — Лицо Рябинина осветилось тихой, счастливой улыбкой. — Вечер-то какой, а? Весной пахнет, — он потянул носом воздух. — Пахнет.

— Буза-а! — удивленно пробормотал Алеша, пожал плечами и пошел по улице.

Несколько раз он все-таки невольно подымал глаза вверх: в небе висела и чуть покачивалась медная луна. Казалось, что она позванивает, ударяясь о плотную твердь ночного неба. Алеше вспомнилось, как мать по праздникам до блеска начищала медный поднос и вешала его на стену около самовара в парадном углу.

«А скоро пасха, — подумал он. — Ну и пусть!»

Он пошел в школу, чтобы получить знания, — знания, нужные ему. Зачем — нужные? А это, товарищ Рябинин, Алеша сам знает — зачем. Но вместо учения ему придется, кажется, заняться войной. Иль это и есть вся наука? А физика? Алгебра? Но Ковалева нужно сокрушить.

Под ясным лунным светом белые хатки казались голубыми, а голые тополя серебряными. В воздухе действительно пахло весной, но Алеша смотрел на все это равнодушным взором.

Любопытный мирок открывался перед Рябининым в пропитанных дезинфекцией сырых стенах школы: любопытный и малознакомый.

В записной книжечке появилась еще одна запись:

«Мой новый друг, т. Алексей Гайдаш, пятнадцатилетний человек, называющий луну — бузою».