Украсть Ленина

— И где оно теперь?

— Здесь… — Лакримоза посмотрела вверх.

— Где? На небе? Ты что, сожгла его?

— Да нет…

Лакримоза подошла к огромному старому дубу, растущему на краю площадки, подпрыгнула, ухватилась за нижнюю ветку и с обезьянней ловкостью вскарабкалась вверх.

— Клево лазает, правда? — прошептал Дарк Маг, умирая от любви и гордости. — Видели бы вы, как она дерется…

К счастью, драться на дереве было не с кем. Уже через несколько секунд Лакримоза спрыгнула на землю, держа подмышкой картонную коробку из-под обуви.

— Вот…

Веня открыл коробку. В ней лежал белый эмалированный сосуд странной формы.

— Чтобы дождик не замочил, — объяснила Лакримоза. — Я эту миску тут, у речки нашла. Яйцо внутри.

Веня вытряхнул яйцо, повертел его в руках. Так вот в чем дело… Вот чем объяснялось отчаяние коротышки там, у Румянцевского сквера! Конечно, с одним яйцом за юбками не побегаешь… Ну и что? Половые проблемы мумии интересовала Веню меньше всего. Возможно, с двумя яйцами коротышка организовал бы путч не за неделю, а за три дня, но что это меняло в принципе? Общественная арена — не постель, здесь подлец прекрасно управлялся и с неполной мошонкой. Веня разочарованно вздохнул. Отчего-то он ожидал намного большего.

— Ладно, — сказал он, возвращая яйцо Лакримозе. — Держи свой сувенир. Не думаю, что он может как-то помочь…

— Подождите! — вдруг закричал Дарк Маг, подпрыгивая на месте. — Подождите! Все сходится! Смотрите!

Он побежал к дубу и шлепнул его по толстой морщинистой коре.

— Вот дуб!

Веня и Лакримоза с удивлением смотрели, как Дарк Маг бегом возвращается к ним и поднимает с земли коробку из-под обуви.

— Вот сундук!

Парень поднял над головой эмалированный сосуд.

— А это называется утка! Я знаю! У меня дедушка в больнице с такой лежал!

— Ну и что? — оторопело спросил Веня. — При чем тут дедушка?

— Да какой дедушка! — кричал Дарк Маг, размахивая руками. — А вообще-то, и дедушка при чем. Кащей ведь — тоже дедушка! Помните сказку о Кащеевой смерти? На дубе сундук, в сундуке утка, в утке яйцо, а в яйце — иголка! Спорю на банку колы, что она там есть! Ну?

Он достал из кармана перочиный ножик. Веня сглотнул слюну.

— Режь! — сказал он хрипло. — Если все окажется действительно так, то к банке колы я лично добавлю тебе ящик коньяка. Или что вы там пьете…

Иголка была длинной, но тоненькой, так что Лакримоза сломала ее без малейшего усилия.

С кладбища Веня шел, уже не торопясь, с наслаждением вдыхая влажный осенний воздух. Дело было сделано, губительное безумие прекращено, хотя особых внешних указаний на то не последовало: небо не дрогнуло, земля не разверзлась, не грянул гром, и молния не сверкнула. Да и в честь чего ему дрожать, небу? В честь кого сверкать молнии? Много ли ему, небу, заботы до мелкой человеческой суеты? Миллиард муравьев туда, миллиард сюда… новых нарожают. И тем не менее, Веня знал точно, чувствовал всей кожей: кончено. Сгинула мерзкая погань, сдохла, вернулась в могильную мглу, где ей только и место.

— Сколь раз восстанет, столь раз умрет, — бормотал он в такт неширокому прогулочному шагу. — Сколь раз восстанет…

Мимо прогрохотал трамвай. Вот и еще одно свидетельство: транспорт снова начал ходить. И люди вокруг выглядели иначе: притихшими и потяжелевшими, будто снова вобрали в себя уже было выбравшуюся наружу тварь, и теперь она шевелилась у них внутри, в животе, перекручиваясь, устраиваясь, укладываясь до следующего раза и причиняя, таким образом, утробное неудобство, смущение кишечника и некрасивую отрыжку. Город приходил в себя, отряхивался, чесался, как проснувшийся в канаве пьянчужка, смутно помнивший, что накануне сильно буянил… но вот — о чем?.. почему?.. зачем?.. Тьфу, мать твою! Покрутить тяжелой нечесаной головой, да за хомут. Авось пронесет, авось простит барин, не спросит за ущерб. А если и выдерет на конюшне, так мы ж люди привычные… отчего же не выдрать, ежели, к примеру, для порядка?

На углу у знакомого магазина не было ни души. Хмурый хозяин сидел, заложив руки за голову и уставив взгляд в грязный заплеванный пол. На венино приветствие он не отреагировал — может, просто не услышал. Телевизионные экраны синхронно передавали новости из Петербурга: демонстрация рассосалась, власть уверенно контролирует ситуацию в городе, пострадавших нет. Давешняя микрофонная красотка теперь вещала от Исаакия. Веня прислушался.

— …просто решили прекратить демонстрацию? — частила корреспондентка, по-модному растягивая слова до неузнаваемости, дабы не допускать пауз. — Ответ на этот вопрос занимает теперь всех, ведь поначалу события имели несомненный характер целенаправленного народного возмущения. По свидетельствам очевидцев, вождь демонстрирующих, двигавшийся впереди колонны на бронированном «хаммере», просто исчез, кто-то даже говорит — испарился, растаял в воздухе — прямо на глазах у всей многотысячной толпы. Утверждают, что исчезновение сопровождалось сильным выбросом крайне неприятного запаха, что, в свою очередь, способствовало тому, что демонстрация рассосалась с поразительной быстротой. Можно сказать, что люди просто разбежались. Депутаты Госдумы от оппозиции намекают на применение секретного оружия массового поражения, но нет никаких подтверждений, что…

Веня подошел к продавцу; тот неохотно поднял на него пустые глаза.

— Что скажете? — сказал Веня, кивая на телевизор.

— Что скажу? — отозвался продавец. — Хорошая вещь. «Самсунг». Экран плоский, стереозвук, русское меню.

— Русское меню… — повторил Веня. — Спасибо, не надо. Я, в общем, сыт.

Он шел и шел, повторяя свой прежний маршрут в обратном направлении, но без определенной цели, а просто так, чтобы куда-то идти… идти или уходить?.. наверное, все-таки, уходить, а если и не уходить, то хотя бы создавать в себе иллюзию ухода. На выходе с Тучкова моста Веня вдруг зацепился взглядом за что-то знакомое… лицо?.. вид?.. вывеску? Так и не поняв, он вернулся назад и прошел последний отрезок пути еще раз, охотясь за ускользнувшим. Ну конечно! Вот оно. Перед ним на рекламном щите близлежащего спортивного зала красовалась афиша международного баскетбольного турнира инвалидов-колясочников. Веня свернул с тротуара.

У входа во Дворец спорта стояли микроавтобусы, слышалась громкая ивритская речь, и Дуди Регев, братишка Дуди, кровный армейский побратим выезжал к нему навстречу, задрав к небу черные иракские брови.

— Доктор?! Ты еще здесь?! Ну ты даешь!

— Привет, братишка, — сказал Веня, не веря своему счастью. — Вы сейчас куда?

— Как куда? В аэропорт! — восторженно заорал Дуди. — Хватит, нет? И так десять дней тут просидели. Скукота жуткая. Все дорого, и ни черта не происходит. Пойти некуда. И никакой культуры: поверишь ли, они тут шварму шавермой называют! А уж хумуса так и вообще никогда в жизни не видели. Салата не допросишься! Дикие люди. В Турции не в пример лучше. Я вот, помню…

— Дуди, братишка, — перебил его Веня. — Ты мне должен, помнишь? Если бы не я, ты бы тогда из-под Тира живым не вышел. Теперь твой черед. Вывези меня отсюда. Сегодня же. Сейчас.

— Э-э… — опешил Дуди. — Так это… билеты…

— Билеты? — свистящим шепотом переспросил Веня. — Билеты? Я что, тогда у тебя тоже билеты спрашивал?

Дуди поник головой, что в его случае означало крайнюю степень задумчивости.

— Ладно, — сказал он наконец, просветлев лицом. — Есть тут один, на тебя похожий. Хотя вы, ашкеназы, все на одно рыло, чтоб вам пусто было. Защитника играет… Ты, как, за защитника сойдешь?

— Хоть за вратаря, — твердо отвечал Веня. — Я теперь за кого хочешь сойду.

Пограничный контроль Веня проходил в составе команды. В самолет он въехал на инвалидном кресле — примерно в то же время, когда невезучий защитник, имевший несчастье оказаться похожим на Дудиного спасителя, въезжал в двери израильского консульства в Петербурге с просьбой о помощи в связи с утратой паспорта и опозданием на рейс, уже унесший на родину всю остальную спортивную делегацию. Защитник происходил из Румынии, умел материться на нескольких языках, и не существовало ни единого матерного слова, которое бы он знал и мысленно не произнес, когда Дуди объявил ему о необходимости остаться. Но кого волнует, что он там произносил мысленно? Вслух же защитник сказал само собой разумеющееся «нет проблем», поскольку первое и главное армейское правило, вбитое в него еще в учебке, заключалось в том, что своих в беде на чужой территории не бросают.