Украсть Ленина

— Регев! Регев! — кто-то настойчиво и сердито звал инвалида от стойки.

— Иду, иду, сейчас!.. — Регев лихо развернул коляску и махнул рукой. — Ладно, в самолете увидимся!

— Вот видишь, — сказал Веня жене. — Будет кому там за мной присмотреть.

Нурит кивнула. Странным образом ей действительно стало легче, как будто эта крикливая команда «своих» разбавила пугающую венину неизвестность и тем самым сделала ее более приемлемой.

— Ладно уж, езжай… — она поцеловала его в уголок губ. — Только не возвращайся чужим. И звони каждый день. Обещаешь?

В самолете инвалиды затеяли петь хором. Русские стюардессы округляли глаза и улыбались: многие мелодии казались им знакомыми, хоть подпевай. Веня сидел у окна, смотрел на море далеко внизу, на острова, на пенистый след судов и переживал странное чувство, будто летит не на самолете, а само-летом, то есть, самостоятельно, отдельно и вне всякой связи с тяжелой механической шумной машиной, в которой сидит… нет, не сидит, а летит, широко раскинув руки и рассекая лбом облака и прохладные воздушные струи. Впервые он почувствовал что-то похожее еще месяц назад, на земле, через несколько минут после того, как положил телефонную трубку, еще не дав Вадьке окончательного ответа, но уже зная его, уже приняв решение, казавшееся неминуемым и единственным на следующую секунду после принятия — настолько, что любые сомнения выглядели нелепыми и надуманными. Он положил трубку, и Нурит спросила из кухни: «Кто это, Бен?» — так она называла его всю жизнь: «Бен» — не «Бени», не «Биньямин», не «Веня», а «Бен», будто была ему матерью, а не женой — что ж, возможно, в этом имелся некий смысл, описывающий их отношения, в которых все и всегда решала она — и он удивленно ответил: «Я еду в Питер…» Она переспросила: «Что?..» он еще более удивленно повторил, потом расслышал свой ответ и вот тут-то впервые и ощутил этот необыкновенный подъем, даже восторг, даже чувство полета, и с тех пор только и делал, что вслушивался в себя, проверяя чуть ли не каждый час: тут ли?.. со мной ли?.. боясь, что исчезнет, померкнет, сгинет, испугавшись неведомо чего, так же неожиданно, как возникло.

Затем последовал непрекращающийся прессинг по всей площадке со стороны Нурит. Она атаковала со всех сторон одновременно, давила, увещевала, насмехалась, рыдала, использовала каждую возможность, каждого союзника, давила на каждую клавишу, дергала за каждую струну. У него обычного не имелось ни единого шанса пройти сквозь этот шторм и уцелеть, но в том-то и дело, что идти сквозь шторм не требовалось: он парил над ним, в спасительной вышине своей эйфории. Конечно, эта внезапная неуязвимость была полной неожиданностью для Нурит, но и для него — не меньшей.

Веня уехал из Питера тридцать лет тому назад, третьекурсником медицинского института, и с тех пор не бывал в России ни разу. Не из принципа, нет — как-то само так сложилось. Тем более, что в первые годы, когда действительно тянуло настолько сильно, что хоть ложись да помирай, такой практической возможности просто не существовало. Затем эта невозможность усугубилась начавшейся Ливанской войной; к тому же личное венино пребывание под минами, бомбами и снарядами советского производства сильно поубавило его первоначальную ностальгию.

В девяностые годы уже вполне можно было бы заказать визу, купить билет — но, увы, только не доктору Вениамину Котлеру: наряду с работой в крупной больнице и преподаванием в университете, он по нескольку раз в год призывался для выполнения деликатных воинских заданий, и к этой деликатности был, в качестве неотъемлемого приложения, пришпилен длинный лист ограничений, в том числе — отказ от посещения некоторых стран. Россия, даром что послеперестроечная, стояла в списке «некоторых» на одном из самых первых мест.

Потом призывы закончились, а с ними утратил свое значение и запретный лист, но как-то все было не собраться, да и желания особого отчего-то не возникало… возможно, Веня уже по инерции не задумывался о самой возможности. А если и задумывался, то сразу же возникали вопросы: «Зачем? Кто тебя там ждет? Что там осталось из того, прежнего?» И ответы на них следовали соответствующие: «Незачем. Никто. Ничего.»

Звонок раздался поздно вечером, когда они уже дремали перед телевизором. Нурит, недовольно морщась, сняла трубку, послушала, озадаченно пожала плечами и передала телефон Вене:

— По-моему, это тебя. Что-то непонятное, то ли по-английски, то ли…

— Алло? — сказал Веня.

Трубка неуверенно помолчала, а затем мужским, смутно знакомым голосом выдала несколько грубых суррогатов, весьма отдаленно напоминавших свои английские оригиналы:

— Ай вонт мистер Котлер… — голос снова помолчал и с явным отвращением добавил: — Плиз.

— Speaking, — осторожно проговорил Веня.

— С пики? — мгновенно отреагировал голос в трубке. — С какой пики? Тебя ж, дурака, учили: хода нет, ходи с бубей. Ну при чем тут пика?

— Простите… — начал Веня, уже начиная догадываться кто это, но еще не веря своим ушам. — Я не очень пони…

— Ах ты сукин кот, веник парашный! — голос в трубке был груб и нежен одновременно. — Все ожидал, но то, что не узнаешь…

— Вадя? — тихо спросил Веня. — Вадюха, ты? Откуда?

— Из Бермуда!.. Что ты вопросы дурацкие задаешь, мать твою? Кстати, о матери: как здоровье Марии Михайловны?

— Спасибо, в порядке…

— Ну и чудно. Слушай, Венька, я сразу к делу. Есть идея собраться. Вчетвером, как когда-то. Юбилейные даты все-таки, всем по полтиннику, грех не отметить. Погуляем, вспомним юность золотую. Я этих гавриков уже высвистал — и Вовку, и Витю. Дело только за тобой. Ты как?

— Где? Когда?

— Как это «где»? Ты что там, совсем двинулся за эти годы? В Питере, где же еще… подгребай к предпоследней неделе апреля. Как раз у нас с Вовкой дни рождения…

— Я помню. Двадцать второго и двадцать пятого.

— Молодец, не забыл! Ну, так как? Возьми две недельки отпуска, купи билет и больше ни о чем не думай. Я принимаю!

Последние вадькины слова прозвучали с той особенно гордой купеческой интонацией, с которой он в школьные годы выставлял на стол бутылку крымского вина, самолично выуженного им из неприкосновенных родительских запасов.

— Принимаешь?

— Ну да! Я ж теперь богатенький. Олигарх. Слыхал про олигархов?.. — Вадька вдруг замялся и неловко добавил:

— Слышь, чувак, если у тебя с бабками на билет проблема, то я помогу… только без обид, ладно?

— Зачем? — ответил Веня. — Я как-нибудь наскребу. Продам квартиру, возьму ссуду в банке.

— О! — восторженно завопил Вадька. — Наконец-то я слышу прежнего Веника! Значит, заметано?

— Да погоди ты… дай проверить… нельзя же так сразу…

— Нет проблем! — так же восторженно кричал Вадька. — Конечно, проверь! Запиши мой номер, это прямой, на особую мобилу. В любое время суток! Понял? В любое время!

Веня записал номер и положил трубку, удивляясь самому себе: почему не дал ответа сразу? Разве он мог не поехать?

Они дружили вчетвером с первого класса. А Вадька с Вовочкой так и вовсе жили в одном дворе, а потому, наверное, переглядывались друг с другом еще из колясок, когда мамаши вывозили их проветриться из копотной духоты коммунальных квартир. Веня и Витька присоединились позже, с начальной школы. Уже тогда учителя называли их за неразлучность «четыре В»: если кто-нибудь из четверки попадался навстречу, то можно было с высокой степенью вероятности предположить, что остальные трое тоже вертятся где-то неподалеку.

«Четыре В»! На самом деле их было пятеро, если считать пятым Васильевский, «Васькин» остров, с молчаливой речкой Смоленкой и таинственным могильным краем, вмещавшим сразу три кладбища: православное, армянское и, конечно же, самое главное, самое старое и загадочное — немецкое, именуемое еще лютеранским — немая, лютая терра, терра инкогнита. В шестидесятые годы там уже не хоронили; за кладбищем давно никто не ухаживал, могилы были большей частью разорены людьми и наводнениями, склепы взломаны, надгробья разбиты; не требовалось копать, чтобы наткнуться на человеческую кость или череп. Здесь, под высокими черноствольными деревьями, в непроходимой путанице колючего кустарника, среди покосившихся каменных крестов и ангелов с отбитыми крыльями, проживала смерть; здесь она отдыхала от суеты действующих кладбищ, от непрекращающегося тяжкого труда, совершаемого ею там, вовне, в городе. Отдыхала — значит, не работала, не убивала. Может быть, поэтому на безлюдном лютеранском мальчишки чувствовали себя в безопасности — не скучной, как у мамы под одеялом, а особой, щекочущей нервы, сопряженной с постоянным чувством готовности к необыкновенному.