И возвращу тебя…

— Какой ты все-таки молчун у меня, — сказала Геля и повернулась, и сделала шаг к морю.

А Колька все никак не мог вымолвить ни слова, и счастья уже не было, одно отчаяние и страх за Гелю, и это тоже по здравом размышлении выглядело невозможным, потому что как можно бояться за женщину, которой уже нету в живых? И тогда он попытался остановить ее силой, но для этого нужно было хотя бы сделать шаг, всего один шаг, пока что — один, но и это было совершенно невозможно из-за внезапно отяжелевших и в то же время каких-то ватных ног. Он пытался изо всех сил и все равно не мог, а Геля уже уходила от него, стремительная и легкая, и он снова посмотрел на море, но моря уже не было, а вместо него стоял строй полицейских в голубой форме, а впереди строя — улыбающийся Игорь Синев с ножом в руке.

И тогда Колька подумал, что с такими ватными ногами у него нету никаких шансов в драке, что нужно срочно убегать, спасать Гелю, и вдруг с облегчением обнаружил, что они и в самом деле бегут, взявшись за руки… только Геля вдруг превратилась в Вику, его тринадцатилетнюю дочку, которую он знал только по фотографии, знал, но немного забыл ее лицо и теперь не был уверен — действительно ли это Вика или виденная им на шоссе девочка-демонстрантка с волнистыми волосами и оранжевой лентой на запястье.

Они бежали, и он все с тем же смешанным чувством счастья и отчаяния сжимал в кулаке ее тонкую кисть и шарил глазами по туманному пространству сна в поисках какого-нибудь укрытия, и наконец увидел его — тот самый овражек рядом с блокпостом «Кисуфим», чересчур ненадежный, чересчур мелкий, но другого все равно не было. И уже там, в овражке, прижимая к себе скорчившуюся Гелю… или Вику?.. — не имея времени разглядеть — Колька услышал мерный и сильный грохот наступающего моря. Грохот шел со всех сторон, и, поняв, что теперь уже не спастись, он приподнялся, надеясь умереть первым, чтобы только не увидеть Гелиной гибели, еще более страшной оттого, что она уже однажды произошла.

— Эй!.. — крикнуло море. — Выходи! Эй!.. Как тебя? Эй!!

Колька открыл глаза. Он лежал за сиденьями в кабине грохочущего бульдозера.

— Проснулся? Ну ты даешь… — бульдозерист оскалился, показав два золотых клыка и снова отвернулся на дорогу. — Как прилег, так сразу и отрубился. Бревно бревном, честное слово. Но теперь хватит, будешь меня развлекать. Переходи вперед, дядя. Теперь можно, блокпост проехали. Переходи, говорить будем, а то скучно. Путь у нас далекий. Пока эта зверюга доедет…

Облегченно вздохнув, Колька стряхнул с себя остатки сна. Привидится же такое… Он залег за сиденья сразу же после того, как Виталик сторговался с бульдозеристом о цене «экскурсии» — сто долларов в оба конца. Мощный двигатель мерно урчал под ногами, кабина слегка вибрировала.

— Вылезай, что ты там сидишь? — снова крикнул водитель. — Тебя, вроде, Коля зовут, да? А я — Барух. Меня еще «Бухарским Медведем» называют. Может, слышал?

— Нет, — сказал Колька, перелезая вперед. — Не приходилось. Хотя в Бухаре бывал. Давно, правда.

— Да ну? — обрадовался Барух. — А я вот не бывал. Мы из Коканда. Меня сюда в десять лет привезли, не успел. Надо бы сейчас съездить, да денег нет. Вот твои сто баксов отложу, если не пропью.

Он подмигнул и засмеялся. Росту в «Бухарском Медведе» было еще меньше, чем в Кольке; маленький, бритоголовый, лет тридцати, с круглыми косящими глазами и обильной волосней на руках и на груди, он походил скорее на шимпанзе. «За что ж тебя медведем-то окрестили? — подумал Колька. — Для смеху, что ли?»

— Так что никакой я не «бухарский», — заключил водитель и вытер пот с лица, захватывая короткопалой пятерней всю его небритую плоскость. — А вот с «медведем» не поспоришь…

— Почему не поспоришь? — не удержался Колька.

— Чего?.. — Барух изумленно скосил на него карий сумасшедший глаз. — Да вот же он, медведь!

Он похлопал по приборному щитку.

— «Катерпиллар» Д-9, бронированный вариант! 60 тонн веса… больше похоже на динозавра, тут ты прав. Сколько весит динозавр? Не знаешь? И я не знаю. У нас в армии эту штуку называют «Дуби», медведем. Ну и меня вместе с ним, заодно. Бухарский Медведь!

Барух гордо осклабился. Бульдозер медленно полз по пустому шоссе. Впереди в тусклой щели бронированного оконца покачивалась чудовищная спина предыдущей машины. Колька прикинул скорость: она была чуть больше пешеходной — шесть-семь километров в час. Но спасибо и на этом. «Феррари» ему все равно не предлагали.

— А я ведь даже бульдозеристом никогда не был… — удивленно проговорил Барух. — Я отчаянный. Со мной в армии никто связываться не хотел. Чуть что — в самоволку. Во время срочной службы из тюряги не вылезал. Военный судья мне так и сказал, когда меня к нему в четвертый раз привели: «ЦАХАЛ, говорит, сделал ошибку, мобилизовав такого фрукта, как ты!» А я ему: «Ошибку надо исправлять, Ваша честь!» Так и сказал: ошибку надо исправлять!

Он фыркнул и махнул рукой.

— Какое там! Не освободили… так и оттрубил при складе три года. Тоже мне, служба! И потом на сборы не ходил. С полицией домой приезжали, из-под кровати вытаскивали… — не ходил и все тут! Я лучше в тюряге посижу, чем на вашем сраном складе… или в будке сторожевой, как собака! Я похож на собаку? Нет ведь, правда? Я и на медведя-то не похож, а уж на собаку — тем более.

— Ну вот… а потом как-то совсем работы не стало. Я по химчистке тогда работал, у родственника. А родственник возьми да разорись. Вчистую пролетел. Да еще и с долгами. В карты все спустил, гад. Ну, я и загрустил. Семью-то кормить надо. Жена как раз второго родила, тоже без работы. Тоска… — Бухарский Медведь печально покрутил своей круглой головой и зацокал языком, что, видимо, должно было изобразить крайнюю степень тогдашней тоски. — Спасибо ребятам — надоумили. Иди, говорят, к коменданту города, просись на срочную добровольную мобилизацию. Месяца два продержишься, получишь за весь этот срок армейские деньги, а мы тебе пока местечко поищем.

— А это как раз был 2002 год. Самое горячее время. Тогда всех мобилизовали, даже стариков за пятьдесят. Настоящая войнушка. Арабоны взрываются в автобусах, в кафе, как хлопушки в Пурим. Гады.

— Комендант меня увидел — руками замахал: «Пошел, — говорит, — вон отсюда, Барух Давидов, и без тебя тошно!» Я ему говорю: «Как же так? Ты вон — стариков призываешь, а мне не даешь Родину защитить от общего арабского врага?!» А он мне: «Стариков призываю, а психов — нет! А ты, Давидов, псих, каких мало, и вообще, говорит, ЦАХАЛ сделал в свое время ошибку, мобилизовав такого маньяка, как ты!» Повторил, то есть, за тем судьей, почти слово в слово.

Барух усмехнулся.

— Но со мной так нельзя. Когда мне говорят «нет», я еще крепче на своем стою. Лег я у него прямо в кабинете на пол и лежал, пока он не сказал: «Ладно!» Ага. Думал дать мне такую работенку, чтобы сразу расхотелось. Такую, куда никто не пойдет, не то что по своей воле, но и по приказу. Только психи. «Черт с тобой, — говорит. Будешь, — говорит, — бульдозеристом. На Д-9. Как раз для тебя работенка. Ты когда-нибудь на тракторе ездил?» А у меня — какой там трактор! — и тачки-то своей никогда не было. И прав тоже. «А как же! — говорю. — Водил, вожу и буду водить! Подавай сюда свой Д-9!»

— Ну вот… — Барух сокрушенно покачал головой. — Дурак был, не знал на что шел. Я же этих «медведей» до того и не видал ни разу. Приехал прямиком в Дженин, в самый ад. Командир говорит: «Хорошо, что приехал. Садись и езжай в касбу, там ребята без еды третьи сутки, носа высунуть не могут.»

— Ну, посмотрел я на это чудо, и, сам понимаешь… душа в пятки ушла. «Как же, — думаю, — я с такой махиной справлюсь?» А там еще один бульдозерист был, к которому я сменщиком приехал. Хороший такой парень, тайманец. «Слышь, друг, — говорю. — Покажи ты мне, ради Бога, за какие палки тут дергать, а уж дальше я сам.» Ну, он и показал. Проползли вместе сто метров туда, сто метров сюда… «Все, говорю, спасибо, братишка.» И вперед, в касбу. А в касбе… мама моя, мамочка… Они ведь к обороне несколько месяцев готовились. Сотни две террористов, не меньше. Заминировали каждый метр, каждую стеночку; в каждом окошке по снайперу. Участок-то крошечный, сто на сто метров, как два футбольных поля. Зато застроен так, что по некоторым улицам на велосипеде не проехать — такие узкие.