Страница 34 из 56
— Ну наконец-то! — воскликнула она на иврите. — Сто лет не видались! Почему раньше не заходил?
— Ээ-э… да как-то все не до того было… — отвечал по-русски слегка ошарашенный Берл. — А мы разве знакомы?
Женщина распахнула щербатый рот и сморщилась в гримасе, которая, видимо, должна была изображать приветливую улыбку.
— Сто процентов! Я уже всю страну перетрахала, и не по одному разу, — она продолжала говорить на иврите, причем акцент, если и был, то скорее иракский, как у Танки. — Но если ты еще не объят, то тем лучше. Новичкам — особые скидки. За мной, солдат! Родина-Мать зовет!
Два последних предложения она прокричала по-русски, и, притопнув выцветшими до белизны теннисными тапками, вскинула вверх правую руку с воображаемым мечом — в точности, как скульптура Родины-Матери на Мамаевом кургане. Тут только Берл понял, что Родина-Мать, по обыкновению, изрядно пьяна.
— И впрямь похоже… — сказал он с уважением. — А как тебя в детстве звали, мамаша? Не всегда же ты «каменным гостем» работала?
Но его уже никто не слушал. Родина-Мать вдруг резко уронила руки и теперь смотрела мимо Берла, сразу как будто сдувшись.
— Коля… — тихо произнесла она, обращаясь к неподвижному профилю, застывшему в открытом окне автомобиля. — Да ведь это же Коля Еремеев! Коля! Коленька!
Колька не реагировал. Берл подошел и открыл дверцу.
— Коля, выходи, неудобно. Земляки все-таки… четырнадцать лет не виделись. Поздоровайся с Родиной…
Колька послушно выбрался из машины и встал, опустив руки и слепо оглядываясь по сторонам. Женщина суетливо переминалась рядом, очевидно, решая, броситься ли сразу к нему на шею или немного повременить, и в итоге решила не бросаться вообще, застеснявшись собственной непотребности. Она осторожно взяла Кольку за плечи обеими руками и тихонько потрясла, повизгивая от избытка чувств, как собака, встречающая вернувшихся домой хозяев.
— Ты меня узнаешь, Коленька? Нет? Ну посмотри внимательней… нет? Это же я, Люся Маминова… Люся!.. неужели не помнишь?
Колька смотрел непонимающе, не узнавая, отворачивался.
— Я Люся! — настаивала женщина упавшим голосом. — Мы же сколько лет… в одной школе… как же ты… Люся…
Колька вдруг кивнул, будто что-то вспомнив.
— Дочка… — протянул он удивленно и в свою очередь положил руки на Люсины плечи. — Дочка. Как же так, Люся?
Женщина всхлипнула.
— Зачем ты так? — сказала она, высвобождаясь, чтобы вытереть слезы рукавом блузки. — Понятно, что дочка. Все мы дочки. А ты сам не сын? Я, если хочешь знать, матери деньги до самой ее смерти посылала. Мне себя упрекнуть не в чем, понял? На похороны не поехала, это да… не поехала… а куда мне такой — на похороны?..
Она пошатнулась, махнула рукой, и, размазывая по щекам слезы, двинулась назад, к Танке. Берл догнал ее, обнял за плечи.
— Погоди, Люся… Тут, понимаешь, такое дело. Он ведь вовсе не о том говорит. Не в себе он, понимаешь? Только сегодня узнал, что у Гельки ребенок был от него, вот и ходит, как мешком ударенный. Не обижайся, слышишь?
— Отстань! — с ревом отмахнулась от него женщина. — Отстань!.. на похороны… не поехала…
— Эй, ты, ма?ньяк! — Танки угрожающе привстала со своего кресла. — Оставь ее в покое!
Берл отпустил Люсю и беспомощно вздохнул. Он чувствовал себя полным идиотом в этой экзотической компании наштукатуренного чудовища, рыдающей шалашовки и оглушенного до бессознательного состояния Кольки. Вот ведь влип… что же делать-то? Пока Берл в растерянности топтался на месте, Люся добралась до Танки и до ее кресла. Продолжая всхлипывать, она опустилась на колени, запустила руку в раздрыганные поролоновые недра и, недолго покопавшись прямо под благосклонно взирающей на нее подругой, вытащила литровый пузырь дешевой водки. Со стороны могло показаться, что бутылка появилась не из кресла, а прямо из необъятного Танкиного зада. Все так же пошатываясь, Люся вернулась к машине.
— Закрой тачку и пойдем на берег. Поговорим, как люди…
Берл взял под руку безразличного Кольку. Следуя за Люсей, они пересекли площадку для парковки и двинулись вдоль обрыва по разбитой грунтовой дороге. Слева тянулся покосившийся проволочный забор; справа высились кучи строительного мусора. Дорога была густо усыпана сплющенными пластиковыми бутылками из-под напитков — словно листьями, опавшими с диковинных деревьев. Потом забор кончился, сменившись регулярно расставленными столбиками с надписью на четырех языках: «Спуск строго воспрещен!» Дойдя до одной такой надписи, Люся сунула бутылку подмышку и начала осторожно спускаться.
— Да отпусти ты меня, — сказал вдруг Колька. — Не рассыплюсь, не бойся.
Песок на пляже был мелким, мягким и приятно прохладным. Море сдержанно урчало мелкой волной, обозначая горизонт дальними огоньками грузовых судов и рыбацких лодок.
Женщина села прямо на песок, поставив бутылку между колен. Колька и Берл пристроились напротив.
— Ну что, ребятки, со свиданьицем… — Люся открутила пробку, сделала глоток и передала бутылку Берлу. — Сначала вы рассказывайте. Как меня нашли? Неужели какая-то из девочек вернулась?
— Никто не вернулся, — глухо ответил Колька, глядя в песок. — Никто.
Люся кивнула, ничуть не удивившись.
— Вот-вот. Тогда как?
— Через Рашида, — сказал Берл, морщась от отвратительного сивушного вкуса. — Коля, на-ка, подлечись… Он ведь потом тут нарисовался. Ты знала?
— Нет. Знала бы, нашла бы… — Люся хихикнула. — Ну теперь-то его, поди, уже никто не найдет?
— Вышли на Чико, — продолжил Берл, игнорируя Люсин вопрос. — От него — к тебе. Вот и все. Теперь твоя очередь. Где сейчас Геля?
Люся снова отхлебнула из горлышка, пожала плечами.
— Не знаю. Давно мы уже потерялись. Чико купил нас четырех: Гелю с Викой, меня и еще одну Люську. Тех, что остались у бедуинов, я с того дня не видала. Но они вас, наверное, и не интересуют. Кого они вообще интересуют? — она горько усмехнулась. — Интересуют, пока в них суют. Трудись, падла, пока передок не лопнет, а лопнул — подыхай на свалке. Теперь лежат, небось, где-нибудь в песках за Беер-Шевой…
— Слышь, Люся, я тебя здесь не оставлю, ты не сомневайся, — сказал Колька, глядя в сторону. — Ты мне только с Гелькой помоги.
— Да я ж вам говорю — не знаю. Когда тот маньяк Вику зарезал, нас сразу в полицию забрали — всех троих… потом в тюрягу, потом поселили в Тверии, типа, как свидетелей, до суда. Там и жили несколько месяцев, там она и родила.
— Родила… — эхом повторил Колька.
— Ага. Ты, значит, не знал… Да мы и сами не знали. Только тогда и открылось, когда живот вырос. Дура она, конечно. А кто не дура? Я что — не дура?.. — она забрала у Берла бутылку и сделала очередной глоток. — А у нее еще и шок был тяжелый. Так нам Сара объяснила. Они тут, чуть что, так в шок впадают. Для нас это обычная жизнь считается, а для них — шок.
— Сара? — переспросил Берл.
— Психолог. К ней от полиции психолога приставили, для душевной помощи. Звали ее Сара. Хорошая старушечка, из религиозных. К Гельке привязалась, все сидела с ней, разговоры разговаривала. Вернее, говорила-то она, а Гелька молчала, как пень. То есть совсем, глухо, ни слова. Иногда головой кивнет — и на том спасибо. И не только с Сарой, но и в полиции, и даже с нами… Разве что по ночам иногда речи толкала. Во сне, горячо так, быстро, ни черта не разберешь. Только так и знали, что не онемела, а просто говорить не хочет. Не хочет — что тут такого? Вот я — почему говорю? — Потому что хочу. А она не хотела, вот и все.
— Поэтому мы с Люськой к ней особо не приставали. А Сара — та все время кудахтала: шок да шок. А какой шок, ядрена курена? Жизнь это, мальчики, жисть-жистянка… Что-то вы совсем не пьете… или разучились? Когда-то ты, Коляша, таким бойцом был… — Люся присвистнула.
— Был… — эхом откликнулся Колька. — А как ее назвали?
— Кого?
— Ну… девочку… — последнее слово он выговорил с очевидным трудом.
— Догадайтесь с трех раз… — ухмыльнулась Люся.