Страница 43 из 50
Впрочем, никто и не намеревался слушать его благодарственную речь: сильный толчок отбросил профессора к двери. Он едва успел подняться, как его снова толкнули, на этот раз наружу, на ослепительный свет утренней площади. Еще какое-то время он безуспешно пытался справиться с невидящими глазами, непослушным языком и повторными сильными толчками в спину. Затем толчки прекратились, и профессора оставили в покое. Упыр потер ладонями глаза, чтобы унять резь. Голова болела по-прежнему. Ничего, заживет. Он подвигал языком и губами… о, скоро и речь вернется.
Профессор осторожно приоткрыл веки. Он стоял посреди главной площади Хнун-Батума, окруженный тесным кольцом улыбающихся полосят. Один из них облизнулся и шагнул вперед, держа наготове маленький кривой нож, такой же, какой был у бородача в сарае. “Зачем нож? — подумал Упыр. — Я ведь уже развязан…”
Полосенок сделал рукой круговое движение и сразу же придвинулся вплотную. На губах у него играла блаженная улыбка. Профессор почувствовал жжение в области живота, но не придал этому особого значения. Куда важнее было понять, чего хочет от него полосенок с ножом. Продолжая улыбаться, тот сунул руку куда-то вниз и поднял на уровень профессорских глаз дымящуюся отвратительную сизую массу. Откуда она взялась? Прежде ничего такого здесь не было…
Полосенок отсек ножом кусок и бросил через плечо в толпу. Толпа взвыла. Полосенок отсек еще кусок и аккуратно положил себе на голову. По его улыбающемуся лицу текла кровь вперемежку с бурой слизью.
— Ха-ррюю… — прохрипел полосенок, закатывая глаза.
“А это ведь мои кишки…” — подумал профессор и упал.
Толпа набросилась на него, как стая ополоумевших людоедов. Замелькали ножи. Первые беженцы уже неслись в экстазе по улицам праздничного Хнун-Батума, завывая и потрясая профессорскими внутренностями, окровавленными кусками рук, ног, тела, а он все еще жил, как расчлененная лабораторная лягушка. Замирающие электрические сигналы продолжали змеиться в его развороченном мозгу и тогда, когда самый терпеливый, а значит, самый понимающий полостинец побежал на четвереньках с площади, унося в зубах верхнюю часть профессорской головы — самое последнее, что осталось.
А самой последней мыслью, вернее, даже не мыслью, а последней картинкой, возникшей и сразу угасшей в этой самой последней части покойного профессора Гамлиэля Упыра, был его большой кабинет и ровная поверхность экзаменационного стола в кабинете, и надпись на этом столе. Надпись гласила: “Человек — это звучит гордо!”
Когда Ами открыл глаза, она сидела на стуле возле постели и смотрела на него. Он натянул на голову одеяло.
— Не притворяйся, — сказала Эстер. — Ты уже не спишь.
— Я сплю, — сказал он. — И мне снится, что ты здесь. И я не собираюсь просыпаться.
— Ты врун, — сказала она. — Я еще с тобой разберусь, вот увидишь. Врун и притворщик.
— Ты не могла войти. Дверь заперта, — сказал он из-под одеяла.
— Врун, притворщик, да еще и дурак. Весь поселок знает, что запасной ключ у тебя под ковриком.
— Весь поселок одно, а ты — другое. Ты мне снишься. Ты мне снишься каждую ночь. И сейчас тоже.
— Ну, как знаешь. Тогда я пойду.
— Ну и иди. Во сне ты всегда уходишь.
Он услышал шелест ее одежды и сдернул с головы одеяло: неужели и в самом деле уходит? Стоя рядом с кроватью, Эстер стягивала с себя джинсы. Ами улыбнулся.
— Ты пойдешь по улице голышом?
— Ага, — Эстер сняла через голову свитер. — Я обычно так хожу. Неужели в твоих снах я всегда одетая?
— Во снах не видно деталей. Во снах ты похожа на облако.
— Вот тебе детали… — она расстегнула лифчик. — И вот…
— Иди скорее сюда, — сказал он, задыхаясь. — Там холодно.
Она скользнула к нему, прижалась одним длинным упругим прижатьем, холодным огнем бедер, податливой ровностью живота, нежной тяжестью груди… засыпала лавиной волос, одарила пьянящим дыханием, мягкой и требовательной покорностью губ, сладостью языка, мороком темнеющих, уплывающих, невидящих глаз.
— Ох…
— Эстер… — шепнул он, вмещая в это имя, в это слово весь мир, все миры, вселенную миров. — Эстер… Эстер…
Она снова выдохнула: “Ох…” — как будто сам голос его добавил еще больше пламени к пылающему у нее в животе пожару, содрогнулась от макушки до мизинцев ног, вцепилась то ли в свои, то ли в его плечи, вжала рот в рот, оторвалась, запрокинула голову: “Еще!.. еще!..”
— Эстер… Эстер… Эстер…
Снаружи взвыла сирена.
— Опять… — пробормотала Эстер в Амино плечо. — Уже пятая сегодня.
— А ты считаешь?
Они лежали рядом, бездвижные и расслабленные в вечернем полумраке спальни.
— Не-а… пусть летают. Все равно не убежать. Я ног не чувствую. Что ты со мной такое сделал?
— Еще посмотреть — кто с кем сделал, — улыбнулся он.
— Ну да. Это я тебя изнасиловала. Шош говорит, что я плохая. Что я тебя использую и брошу.
— А может, это я тебя брошу. Такого варианта твоя Шош не рассматривает?
Она приподнялась на локте.
— Вот именно! Скажи это ей, чтоб на меня бочку не катила. Она просто тебя не знает. А я знаю. Ты врун и притворщик, Ами Бергер. Ты врал мне все это время.
Ами похолодел. Неужели Эстер его раскусила? Может, Боаз проговорился? Или, что вероятнее, она поняла это сейчас, в процессе их самозабвенной любовной гимнастики? Что же делать? — Признавайся, что еще ты можешь сделать? Признавайся и моли о пощаде.
— Ну, что напрягся? — насмешливо осведомилась Эстер. — Это не то напряжение, которое мне нравится. Скажи что-нибудь.
— Извини, — вздохнул Ами. — Вообще-то я хотел тебе сам рассказать. Просто момент выбирал.
— Выбирал! Ты меня, наверное, за дуру считаешь, да?
— Эстер… — произнес он, втайне рассчитывая на недавний эффект этого слова.
Увы, на сей раз заклинание не подействовало.
— Вот тебе и “Эстер”! — воскликнула она возмущенно. — Если хочешь знать, я давно подозревала, что ты крутишь мне мозги с этой статистикой. Почти с самого начала. Уж больно старательно ты строил из себя идиота. Но, знаешь, для этого тебе вовсе не надо стараться. Просто будь самим собой и все!
“Боже, — понял Ами. — Она вовсе не о том. Не о ногах. Она всего лишь догадалась, что я придуривался с уроками статистики…”
— Ну что ты молчишь?
— А что тут говорить? Сдаюсь. Раскусила. Врун и притворщик. Признаюсь.
— Ага! Тогда слушай…
Но вместо того, чтобы слушать, он молча сграбастал ее в охапку, придавил, провел губами по губам.
— Ты что… — удивленно сказала она. — Ты что…
— Ты что-то говорила о напряжении, которое тебе нравится… — прошептал Ами. — Как насчет такого?
— Такого… такого… — в потемневших глазах уже поднимались знакомые тени. — Если ты еще раз мне соврешь… если еще хоть раз… хоть раз…
Глаза ее закрылись. “Вот и все, — подумал Ами, соскальзывая в круговорот нежного воронкообразного забытья. — Теперь признаваться нельзя. Все должно оставаться по-прежнему. По-прежнему… но это ведь так хорошо, когда по-прежнему… так хорошо…”
— Странно, — сказала она, одеваясь. — Шош не звонит. Меня весь день нету, а она не звонит.
— А куда она должна звонить?
Эстер пожала плечами.
— Туда, где я могу быть. Сначала тебе. Потом в бар. Потом Галит Маарави. Потом в полицию. В больницу. В морг.
— Я отключил телефон. Вчера, перед тем, как лег.
— Ты что?! Включи немедленно! А вдруг людям срочно что-то нужно? Они ведь не смогут дозвониться!
— Вот-вот. Из всех людских нужд меня сейчас интересуют только твои.
— Ами, перестань. Включи телефон!
Телефон зазвонил немедленно, словно переключение тумблера прорвало плотину.
— Вот видишь, — уныло сказал Ами и снял трубку. — Алло!
Это был профессор Серебряков. Он спешил доложить о результатах своего разговора с Давидом Хеном.
— Ами! Я весь день пытаюсь до вас дозвониться! Вы себе даже не представляете…
Ами устало потер лоб. Опять двадцать пять.