Страница 18 из 50
— Гады! — он повернулся к неподвижным таиландцам. — Эй, ребята! Что вы там расселись? Слышите — сирена… А ну — вниз, носами в пыль! Меир, и ты тоже. Ложись!
Имена собственные двух таиландских рабочих фермера Хилика Кофмана звучали относительно просто: Лонгхайрачук и Верихотчайгек. Зато фамилии были труднопроизносимы даже для истории и оттого остались истории, а мне уж и подавно неизвестны. Пользуясь этим, а также ссылаясь на жизненную необходимость краткости в период ракетных обстрелов, Хилик обрезал и имена собственные — до одного, последнего, само важного, ударного слога. Таиландцы не возражали. Теперь все в Матароте называли их просто: Чук и Гек.
— Чук! Гек! Кому сказано?!
Подчиняясь приказу хозяина, Чук и Гек проворно соскочили с грузовика и залегли рядом с Хиликом и Меиром-во-всем-мире. В воздухе возник противный ноющий звук и стал нарастать по громкости, а также от низкой ноты к высокой, словно ввинчиваясь в голову, в душу, в живот.
— Заройтесь! Это сюда! Мины! — заорал опытный Хилик.
Мина разорвалась в поле метрах в сорока от них, так что они услышали свист осколков над головой и оханье старого грузовика, схлопотавшего несколько попаданий.
— Лежать! Не вставать!
Вторая мина прилетела через полминуты, почти сразу за ней — третья, обе в то же место, что и первая: на корректировку огня у полосят не было ни времени, ни желания. Затем откуда-то рядом ударили танковые орудия. Стреляли туда, где только что работал-забавлялся полосячий минометный расчет.
— Ага… ищи ветра в поле… — проворчал Хилик, вставая, и вдруг запрыгал, замахал руками. — Горит! Быстро! Ребята! Тушить!
Кукуруза и в самом деле загорелась. Пожар потихоньку набирал силу. Хилик впрыгнул на грузовик и принялся сталкивать оттуда мешки. Те падали на землю, лопались, выплескивали в пыль свое содержимое. “Удобрения?” — подумал Меир.
— Что вы встали, как на мать вашу тайскую?! — орал Кофман. — Лопаты в руки и тушить!
Чук и Гек схватили лопаты, и, волоча за собой мешки, бросились навстречу пожару. Спихнув последний мешок, спрыгнул и Хилик.
— На! — он сунул в руки Меиру совковую лопату. — Помогай, пацифист хренов!
Таиландцы уже воевали с огнем, вовсю шуровали лопатами, забрасывая пламя… удобрениями?.. да нет, Меир, какие же это удобрения? Это земля, обычная здешняя земля, похожая больше на песок, чем на землю. Свежий, еще сыроватый песочек, совсем недавно вынутый… и откуда, интересно, он вынут?
Вчетвером они дружно наступали на молодой, еще не вполне разошедшийся пожар, торопясь уговорить его, успокоить, пока он не успел осознать свою страшную разрушительную мощь, и огонь, треща, поддавался, соглашался, сворачивался, уходил. Худой и высокий Хилик Кофман, размахивая лопатой, носился меж языков пламени, вдохновенный, как сатана, а маленькие шустрые крепыши Чук и Гек, как верные чумазые черти, ни на шаг не отставали от своего господина. Меир-во-всем-мире тоже вносил свою посильную, хотя и весьма небольшую лепту.
Когда машины спецов, вращая мигалками, подъехали к месту происшествия, все четверо уже отдыхали, привалившись к борту старого “пежо”. Из джипа службы тыла выпрыгнули двое в касках и желтых комбинезонах: рыхлый толстяк и девушка с блокнотом в руках.
— Так, — сказал толстяк, понюхав воздух. — Мины стандартные, стодвадцатимиллиметровые, местного производства, в количестве трех штук. Запиши.
Девушка записала. Толстяк вразвалочку подошел к матаротцам, достал пачку сигарет, вытряхнул, протянул, предлагая. Хилик и Меир отрицательно покачали головами, таиландцы же, хотя и не курили, взяли по сигарете — на всякий случай, обменять или еще что. Толстяк закурил и повернулся к Хилику.
— Сами потушили?
Кофман иронически хмыкнул.
— Нет, премьер-министр помогал.
— Этого, пожалуй, не записывай, — бросил девушке толстяк, и оба рассмеялись. — Как справились-то? Огнетушителями, вроде, не пахнет.
— Как, как… — ворчливо отозвался Кофман. — Лопатами, как… Землей забросали. Скребли и бросали.
— Скребли и бросали… — недоверчиво повторил толстяк. — Ну-ну… Ладно, пусть так и будет. Шели, записывай: мины разорвались в открытой местности, повреждений, ущерба и претензий от населения нет.
Девушка записала.
— Или есть? — вкрадчиво спросил толстяк, качнувшись с пятки на носок. — Так ты скажи, мы обследуем.
— Не надо, — Хилик хмуро покачал головой. — Все правильно. Претензий нет.
— Ну тогда, что называется, до новых встреч! — толстяк прощально махнул рукой и пошел к своим мигалкам.
Девушка неуверенно переступила с ноги на ногу.
— Может, все-таки что-нибудь записать? Получите компенсацию за ущерб. Маленькую, но все же…
— Иди, мейделе, иди, — ласково сказал Хилик. — Ничего не надо.
Джипы спецов попятились, развернулись и уехали, покачивая красными габаритными огоньками.
— Почему, Хилик? — спросил Меир. — Столько кукурузы погорело…
— Не твоего ума дело, пацифист, — грубо отвечал Хилик, вставая и распахивая дверцу “пежо”. — За помощь тебе спасибо, но теперь знаешь что? Иди-ка ты своей дорогой, асфальтовой, а мы уж как-нибудь на своих грунтовках обойдемся. Эй, Чук, Гек! Поехали…
Чук и Гек безмолвно полезли в кузов. Кофман включил зажигание.
— Я знаю почему! — крикнул Меир. — Вы не хотели, чтобы они увидели ваш песок. Чтоб не спрашивали, откуда он взялся.
Хилик выключил двигатель и вышел из машины. Он подошел к Горовицу вплотную, глаза в глаза. Зрачки фермера слегка подрагивали, как у сумасшедшего.
— А ты непрост, пацифист, — он взял Меира за плечи. — Надо было тебя раньше пристрелить, как полосенка. Еще когда ты в кукурузе прятался. А теперь нельзя: видели тебя со мной, сразу поймут.
Меир почувствовал, что ноги его отрываются от земли или земля от ног, потому что затем она вдруг неистово крутанулась и ударила Меира плашмя, одновременно в лоб, в грудь, в живот и в ноги, по всей его невеликой длине, так что в следующее мгновение он уже лежал на ней лицом в пыль, а Хилик Кофман вязал ему вывернутые назад руки. Горовиц даже не успел испугаться — он чувствовал только безмерное удивление.
— Хилик, что ты… — пролепетал Меир, поворачивая голову набок. — Как это…
Кофман поставил его на ноги, порылся кармане комбинезона.
— Открой рот.
— Зачем?
Кофман вынул из кармана грязную промасленную тряпку и неприятным, вращательным, рвущим губы и придавливающим язык движением ввинтил ее Меиру в рот, как пробку в стеклянную бутыль.
— Затем.
Через минуту Горовиц, бревно бревном, лежал под рогожкой в кузове кофмановского “пежо”, а таиландцы Чук и Гек, поставив на него ноги в тяжелых рабочих ботинках, негромко переговаривались на своем непонятном наречии.
“Зачем? — мысленно повторил Меир-во-всем-мире и только теперь испугался по-настоящему. — Наверно, он хочет убить меня за то, что я гей. А может, ему нужен сексуальный раб? Наверно, так. Ведь он не женат, живет один… запрет в подвале и будет насиловать… Но я не могу, я люблю Давида… уж лучше бы он меня сразу убил… Но за что? За что? Господи, какая у меня все-таки выдалась дурацкая, бестолковая жизнь! Как все глупо, как страшно…”
Его сознание снова метнулось от вопроса “зачем?..” к вопросу “за что?..”, и обратно, к “зачем?..”, и снова к “за что?..”, и еще двадцать раз по тому же маршруту, пока, наконец, устав от этой бесполезной беготни, не сникло и не погасло совсем. Да и кто бы не сник и не погас в такой душной и вонючей подрогожной темноте?
Когда Меир пришел в себя, он лежал на боку, на земляном топчане, по-прежнему связанный и с кляпом во рту. Зато дышалось легче. Он слегка повернул голову, чтобы осмотреться. Так. Прежде всего, опасения по поводу подвала подтвердились самым недвусмысленным образом: его действительно бросили в подвал. Ну да, натуральный подвал, без окон. Меир сделал попытку сесть. В заломленных назад плечах остро дернулась боль, он застонал.
— Очнулся?
Голос шел откуда-то сверху. Вывернув шею, Меир скосился направо. Там уходила вверх бетонная лестница, длинная, ступенек в пятнадцать-двадцать. Подвал оказался действительно глубоким. Хилик Кофман сидел на нижней ступеньке и смотрел на Меира, задумчиво поглаживая усы.