Страница 3 из 12
Телегин (обиженно). А когда? Мы с тобой как не родные, право слово. Уже неделю не трахались в нормальных условиях. Сколько можно по кустам лазать?
Соня. Что я могу сделать? В доме всего три спальни.
Телегин. Не «всего три», а целых три. Почему твой козел-папаша со своей профурсеткой должен занимать именно нашу девичью светелку?
Соня. «Нашу»!
Телегин. Именно, нашу! Мы с тобой хаверим уже третий год. Что они хотят, чтоб мы в подворотне жарились?
Соня. Тише!.. А что ты предлагаешь?
Телегин. Неужели непонятно? Дядю Веню к старухам, козла с профурсеткой — на его место, а мы с тобой — по прежней программе. Бэнг-бэнг-бэнг…
Соня. Слушай, имей совесть. Он мне отец все-таки. Я его восемь лет не видела. И никакой он не козел. Просто несчастный человек.
Телегин. Ага, несчастный… Во-первых, ему до тебя как до лампочки. Он сюда не ради тебя приехал. Кстати, в самом деле, а зачем он сюда прикатил? Геморрой лечить? Веню доводить? Может, он тебе открылся, дочурке дорогой? Молчишь? Вот видишь — ты тоже не знаешь…
Соня. Знаешь что, если кто тут козел, так это ты. (передразнивает) «Наша девичья светелка»! Сними квартиру и будем жить как люди. (передразнивает) «Бэнг-бэнг-бэнг…» Слушать противно.
Телегин. Ты меня ниже пояса-то не бей. Сама ведь знаешь — мне еще год нужен. Вот добью этот гадский университет и сразу поженимся. Думаешь, мне эта бодяга не надоела? Все эти родственнички твои, с пальмы упавшие?
Соня (смеется). Не с пальмы, а с дуба. Они такие всегда были, даже когда пальм в окрестности не наблюдалось.
Телегин (мрачно). Угу.
Соня (толкает его плечом) Пойдем пройдемся, что ли…
Телегин (продолжает с наигранным безразличием перебирать струны). Пройтись… Только чтобы опять эти за нами не увязались, как утром…
Соня. А ты дольше сиди, раздумывай… (тихонько) Бэнг-бэнг-бэнг…
Телегин (поет). «А не пойтиться ли пройтиться, туда где мельница вертится, там где фонтанчик шпинделяет и лепестричество блестит…»
Соня и Телегин уходят.
Войницкий. Хоть у этих все в порядке.
Мария Борисовна (отрываясь от книги). У кого?
Войницкий. Я говорю, слава Богу, что хоть у Сони все в порядке.
Мария Борисовна. Ты имеешь в виду ее дружбу с Илюшей?
Войницкий. Если тебе угодно называть это дружбой.
Мария Борисовна. А как тебе угодно это называть?
Войницкий. Да, в самом деле, как? Я — не знаю. Меня вообще эта местная манера… э-э-э… смущает. Вдруг обнаруживаешь, что вчерашние дети живут у тебя под боком как муж с женой, спят в одной постели, и все это происходит как-то незаметно, тихой сапой, как само собой разумеющееся. Черт его знает… Есть в этом что-то приземленное; бытовуха какая-то. Хотя, с другой стороны, если вспомнить пуританские порядки нашей молодости… — что в них было хорошего? Все эти безысходные обжимания на садовых скамейках, акробатический секс на батареях парового отопления, вечные поиски свободной хаты…
Мария Борисовна. Не знаю, Веня. Так здесь принято, вот и все. Что ты можешь с этим поделать? В чужой монастырь со своим уставом…
Войницкий. Да. Именно так. Чужой он, монастырь. Чужой. Прежний был мерзкий, а этот — чужой. Что лучше?
Мария Борисовна. Веня, послушай меня, дорогой, я давно тебе собиралась сказать. Ты меня очень беспокоишь в последнее время.
Войницкий. Ах, мама, избавь меня, пожалуйста…
Мария Борисовна. Нет, ты мне скажи — что с тобою происходит? Взвинченный, раздраженный, третируешь Александра… Что случилось?
Войницкий. Что случилось… Мне и самому хотелось бы знать. Посмотри на меня, мама. Мне сорок семь лет. И кто я? Чего достиг в этой жизни? Ни семьи, ни детей, ни работы. Впрочем, извините, работа имеется. Я доблестно проверяю сумки на входе в универмаг! Конечно, у меня есть все основания быть довольным жизнью…
Мария Борисовна. Но Веня, кто ж тебе мешает все это изменить? Ты ведь закончил институт, у тебя специальность.
Войницкий. Институт! Специальность! Курам насмех! Разве ты не слышала, как тут Мишка давеча распространялся насчет «свободного времени», пьянок в колхозе и медсестры в каптерке? Разве только он тогда так жил и работал? Все так жили, и я в том числе. Да и потом, если ты помнишь, я из КБ своего ушел еще в 81-ом. Тогда было модно работать оператором газовой котельной, читать самиздат и стоять в оппозиции тоталитарному режиму. В этом, дорогая мамочка, и выражается моя нынешняя сугубая специализация. Ну? И что прикажешь с этим делать здесь, в Земле Обетованной? Кочегары здесь ни к чему; да если бы и были к чему — какой тут статус у кочегара? В России восьмидесятых, бывало, как услышат, что ты в котельной работаешь… О! Сразу такое уважение! Мужики кивают эдак со значением, девочки смотрят восторженно… ну как же — престиж! Кочегар! Аристократ духа!
А насчет оппозиции режиму — где-где, а в Израиле этим никого не удивишь. Тут каждый находится в оппозиции, даже члены кабинета министров. Пять миллионов оппозиционеров, включая младенцев! Во страна! Самиздат? Кончился самиздат; да и читать как-то стало нечего — такое чувство, что все это уже было… скучно, мать. Вот ты, что ты все время читаешь?
Мария Борисовна. Чехова, Венечка. Сейчас — Чехова. Его иногда откроешь, особенно пьесы… — сто лет назад, а будто про нас написано. Но есть и много другого…
Войницкий. Ну разве что Чехова… В общем, куда ни кинь — все клин; некуда мне приложить свой богатый профессиональный опыт. Вот и шмонаю сумки по восемь часов в день. Чему ж тут радоваться?
Мария Борисовна. Нет уж, Веня. Как хочешь, но я не могу это принять. Если бы я тебя не знала, не помнила, каким ты был в советские годы, каких-нибудь пятнадцать лет назад… Всегда масса друзей, споры на кухне ночами напролет, напряженная духовная жизнь, какое-то высокое внутренней горение. Казалось — дай вам еще чуть-чуть свободы, еще чуть-чуть силы — вы горы свернете, мир переделаете. Неужели все это исчезло без следа? Не верю. Ты не представляешь, какие надежды я возлагала на приезда Александра. Я была просто убеждена — стоит ему приехать, и все пойдет по-другому; вы снова соберетесь своей прежней компанией и придумаете что-нибудь по-настоящему значительное, как тогда…
Войницкий (с усмешкой). Компанией… как тогда… Они же все как я — кочегары да сторожа. Бригада операторов газовой котельной. Кому мы тут на хрен сдались? Так что ничего «значительного как тогда» нам, увы, не изобрести…
Пауза.
Да и знаешь, в последнее время я все больше и больше сомневаюсь — а было ли когда-либо что-то значительное? Даже там, в России, пятнадцать лет назад? Не было ли все это фальшивкой, хламом, пустопорожней суетой вокруг дивана? Ты вот удивляешься — чего это я на Сашку так взъелся? (машет рукой) Да может он-то меня и лишил моей последней надежды… Пока жил давними иллюзиями — еще куда ни шло; а как ряшку его трехгрошовую воочию увидал после восьмилетней разлуки… тьфу, пакость!
Выходит Леночка в бикини, с одеялом через плечо.
Леночка. К вам можно? Хочу вечернее солнышко поймать.
Расстилает одеяло на скамейке и ложится.
Надо же — конец ноября! (смеется) В Мюнхене — дождь со снегом, а я с таким загаром! Видели бы они, дураки…
Марина выглядывает из дома.
Марина. Машенька, а что мы к обеду будем сооружать? Я там курицу размораживаю.