Дор

Тогда он слишком испугался, чтобы планировать или анализировать свои действия. Он просто поднял вверх обе руки, стараясь казаться больше и, отчаянно воя, ринулся на прорыв — к жизни, к свету, к земному теплому бытию, к обновлению, о котором твердила мать, к возможности родиться еще раз — другим, веселым, здоровым и, главное — счастливым. Счастливым! Он так этого хотел, что неудержимостью своего порыва напоминал стадо перепуганных мамонтов.

Что-то звякнуло об асфальт — не то кастет, не то арматура; высокий марсианин отшатнулся, так и не сделав попытки ударить, перехватить, помешать. Оставив его за спиной, Илюша несся вперед, и радость закипала в его жилах, и станция метро вырастала перед ним, как первый вокзал на недлинном пути, где все остановки известны заранее, а конечная называется “Счастье”.

Улетали 31 декабря, под Новый год, Новый век, Новое тысячелетие. В этом тоже можно было усмотреть символ Большого обновления, тем более, что получилось так не специально, а из-за наличия свободных мест только на это число. В последнее время много говорили о “Баге-2000”, и нормальные люди предпочитали миновать ночь календарного перелома в благоразумном удалении от компьютеров, приборов, и уж тем более — самолетов.

В аэропорту, ожидая посадки, смотрели актуальную телевизионную дискуссию. Спорили два эксперта: первый, длинноволосый и в свитере, предсказывал, что назавтра мир проснется в руинах — если проснется вообще; второй, с квадратным лицом министро-депутата, снисходительно улыбаясь, уверял, что все под контролем, а потому не следует поддаваться панике. Мать тревожно поглядывала на Илюшу. Не то чтобы она верила первому эксперту — просто второй пугал ее гораздо больше. Ее историческая память говорила, что именно такие заверения всегда предшествуют самым разрушительным катаклизмам.

— Может, не полетим?

Сын укоризненно покачал головой:

— А как же второе рождение, мам? Ты что, хочешь вернуться туда?

Нет, туда матери не хотелось ни в коем случае. Ирка дернула ее за рукав.

— Ма! А куда деваются пассажиры, когда самолет разбивается? Прыгают с парашюта?

— С парашютом, — поправил Илья.

— Я не тебя спрашиваю, а маму!

Девчонка, чем старше, тем больше отбивалась от рук.

Полет прошел замечательно. Стюардессы разносили еду и напитки с таким видом, будто делали это в последний раз. Второй пилот расхаживал взад-вперед по полупустому салону и тревожно ощупывал взглядом лица пассажиров и багажные полки, словно ожидая, что отовсюду вот-вот начнут выскакивать взбунтовавшиеся электронные схемы и микропроцессоры. Он явно ощущал себя если не капитаном Гастелло, то по крайней мере его помощником.

Новый год встретили в израильском аэропорту. Там, видимо, тоже боялись катастроф, потому что заблаговременно отключили компьютеры, и Дорониным, в числе немногочисленных прочих, пришлось ждать несколько часов, пока соответствующие спецы не удостоверятся, что в их драгоценном хозяйстве и в мире вообще не сдвинулось ничего, кроме стрелки часов — да и та ровно настолько, насколько ей полагалось сдвинуться по ее привычному, раз и навсегда размеренному ходу.

Честно говоря, это смущало и в какой-то степени даже разочаровывало. Еще бы — столько ждали, столько готовились, а вышел совершеннейший пшик, обычный тик-так: езжайте дальше, господа пассажиры, оркестра не будет, да и где ему встать, оркестру, если платформы нету, да и откуда ей взяться, платформе, — здесь, в кустах посреди перегона?

— Гм… а как же тогда часовые стрелки, господин машинист? Полночь, век, миллениум?..

— Стрелки, господа, стрелками, а время, господа, — временем. Разные это вещи. Стрелки часов, действительно, ваши, а вот время — нет, извините.

— Это что же тогда получается: еще не доехали? Век вроде бы и не начался, да? Так вас следует понимать, господин машинист?

— Отчего же не начался, господа? Начался, давно начался. Вы просто не заметили, всего и делов. Не заметили. Не заметили. Не заметили… Ту-ту-у-у…

Новая жизнь навалилась новыми делами. А может, новыми были только дела? Черт его знает… известно, что большое количество новых дел легко принять за новую жизнь. Матери, во всяком случае, стало легче: болезнь стушевалась, спряталась, залегла. Ирка мгновенно обросла друзьями, целыми днями пропадала на улице, дома перешла на иврит, демонстрируя тем самым свое преимущество перед взрослыми, издеваясь над языковой беспомощностью матери, над тяжелым акцентом брата.

Кратчайший путь в местное общество лежал через армию: именно там максимально быстро приобретались знакомства, сленг, навыки и тот неопределимый словами базовый набор вкусов, привычек и мнений, лишь переварив который, можно было с полным правом почувствовать себя своим. Демобилизовавшись, Илья поступил в университет, дальновидно избрав будущей специальностью не модные, но иссушающие душу высокие технологии, а тривиальную, зато надежную механику.

На втором году армии у него появилась постоянная подруга Лена; вскоре они съехались с явным прицелом пожениться сразу после того, как Илья выйдет в инженеры с высокой зарплатой и гарантированным процветанием. Потом сразу планировались дети — как минимум, четверо. Будущее казалось расписанным на сто ходов вперед. Вот только была ли эта жизнь “новой” — в том смысле, на крыльях которого Илюша летел когда-то к светившейся вдали станции метро — своей первой остановке на пути к счастью? Летел, едва касаясь марсианской грязи, без руля и без ветрил, без правил и без оглядки?

Нет, следовало честно признать, что жил он, в общем, по-старому, хотя и в новых обстоятельствах. Изменился список дел, но суть их оставалась той же. К заботам о беспомощной матери и войнам со все более неуправляемой Иркой теперь добавилась еще и Лена. Впрочем, эта дополнительная ноша практически не чувствовалась: надежные рельсы жизненных правил, которые Илья начал прокладывать еще в восьмилетнем возрасте, могли перенести и не такие нагрузки.

Могли, и, конечно, перенесли бы… если бы все не обрушилось разом, как паучий домик в углу веранды от одного касания тряпки, взмаха метлы, нескольких капель дождя, легкого порыва ветра, дыхания первых холодов… Господи, да мало ли что в состоянии смахнуть тонкую паутинку, которая наверняка казалась ее создателю сплетением мощных тросов, прочной рельсовой конструкцией, основой основ?

Как выяснилось, рак не остался в прежнем марсианском мире, в комнате коммуналки, под шкафом и под кроватью, рядом с ржавыми гвоздями-пятнашками. Он долго прятался в материнском теле, готовился, собирал силы, шлифовал и оттачивал план, как в свое время это делал сам Илюша. Как и Илюша, он вернулся во всеоружии и атаковал так быстро и решительно, что, когда люди спохватились, было уже поздно.

Мать разрезали и зашили, признав неоперабельной; она умирала, исчезала прямо на глазах, как пятно от дыхания на холодном стекле. Уходила, наотрез отказываясь смириться с этим, хватаясь за самую малую надежду, за тень надежды, за рассказ о тени надежды, за намек на этот рассказ. По принятой здесь практике, ей сразу объявили приговор, но она так и не поверила в него — до самого конца. Вся ее недлинная бестолковая жизнь свидетельствовала о том, что чудесное спасение появляется непременно, откуда ни возьмись — как тогда, на черной наледи у площади Льва Толстого, как потом — снова и снова.

— Ведь случается, что и от такого выздоравливают, правда, доктор?

Врач врал, отводя глаза и неохотно пожимая плечами:

— Ну да, всякое бывает…

— Вот видите!

Этого пожатия плеч ей хватало на неделю:

— Илюша, доктор сказал, что я поправлюсь!

— Конечно, мама… конечно, поправишься…

Илья сидел у ее постели, не отходя. Он никогда не мог себе представить, до какой степени не может обходиться без постоянного материнского присутствия — если не физического, то мысленного, воображаемого — в виде заботы, планов на будущее, мелких и крупных поручений, досады за ее вечные промахи и нелепые потери. Вообще-то, эту зависимость можно было предположить заранее: все-таки он ходил за ней, как за малым ребенком, начиная со своего восьмилетнего возраста, а если считать отцовские отлучки, то еще и раньше — с четырех лет.