Страница 38 из 53
Саша вошел в эту тяжелую наэлектризованную атмосферу на удивление легко. Русского он практически не знал, но близость к сербскому, врожденный слух к языкам и естественная для югослава привычка быстро адаптироваться в чужой языковой среде помогли ему. Через месяц он уже не только понимал практически все, но даже мог выразить многое, почти не прибегая к помощи жестов и многозначительных улыбок. Слово «иностранец» еще не утратило тогда в России своего волшебного ореола советских времен, и Саша пользовался успехом в той молодежной компании, куда привел его троюродный племянник, седьмая вода на киселе. Как водится, очень много пили, ездили за Волгу, пили, купались, снова пили, занимались беспорядочной и, конечно же, пьяной любовью, утром вставали с чудовищной головной болью и сразу снова искали бутылку — это называлось «поправиться».
Поначалу Саше казалось, что люди пьют так много потому, что празднуют какой-то не известный ему, но очень длинный праздник, однако потом он понял, что это не так. Постоянное пьянство являлось образом жизни — с ним и праздновали, и горевали, и просто скучали. Со временем Саша стал находить в этом известный вкус. Пить было как дышать. И так же, как воздух для дыхания мог быть чистым или загрязненным, так же и выпивка имела свою, совершенно определенную экологическую сторону. К примеру, шотландский виски, которым пользовался в Сараево старик главред, можно было бы сравнить с глотком горного воздуха, молдавский портвейн напоминал задымленную атмосферу рабочей окраины, а местный самогон — так и вовсе дышащую миазмами городскую свалку. Это, однако, не означало, что следовало остановиться исключительно на виски и полностью забраковать самогон — так же ведь невозможно и провести всю жизнь среди горных ледников.
По сравнению с выпивкой отношения с девушками представлялись менее важным вопросом, ибо не обладали описанной выше глобальностью. Без девушек, в отличие от дыхания, вполне можно было обойтись — в особенности если хорошенько «надышаться» портвейном. Впрочем, девушек в компании хватало — веселых, ласковых, живущих сегодняшним днем в преддверии угрожающего завтра, думать о котором не хотелось никому. Саше недолго пришлось стесняться своей непритязательной внешности, усугубленной к тому же еще и вынужденной немотой. Как это происходило с ним всегда, он просто достался той, кто первая положила на него глаз. Ее звали Вика, ей только-только исполнилось двадцать, и она была из тех, кого называют «кровь с молоком»: румяная, красивая, с длинными прямыми русыми волосами до пояса. Бедный Саша был ниже ее на полголовы.
Как-то раз, когда, приехав на очередную гулянку, они вдвоем подходили к большому костру, кто-то негромко сказал, явно рассчитывая на то, что Саша не услышит, а если и услышит, то не поймет:
— А вот и Викуля со своей обезьянкой…
Но Саша понял и под общий смех, не раздумывая, бросился на обидчика, щупловатого на вид светловолосого паренька среднего роста. Ослепленный яростью, он даже не сразу понял, отчего это вдруг все завертелось вокруг него, как в диковинном огромном калейдоскопе: костер, река, смеющиеся лица вокруг и Вика, в испуге прижавшая ладони к обеим щекам. Потом все исчезло, сменившись мгновенным киношным затемнением, а в следующее мгновение он уже лежал на земле, и паренек, сидя у него на груди, что-то говорил, подмигивая и виновато улыбаясь. Саша дернулся, пытаясь вырваться, но парень, продолжая говорить, держал обе его руки неожиданно крепким, каким-то даже стальным захватом. Пришлось слушать. Оказалось, что паренек извинялся и предлагал дружить. Так Саша познакомился с Колькой.
Колька Еремеев был Сашин ровесник, хотя выглядел лет на пять моложе. Сблизило их, собственно говоря, то, что Колька ухаживал за младшей сестрой Вики — Ангелиной, Гелькой. Гелька в тот год числилась чуть ли не первой красавицей района и вела себя соответственно гордо и стервозно, мучая несчастного Кольку всеми возможными способами. Сам Колька выглядел скромным, совершенно деревенским пареньком, замечательным разве что по части виртуозного лузгания семечек. Гельку он боготворил и не сводил с нее глаз, всем своим видом выражая безграничное удивление тем фактом, что подобное неимоверное чудо может существовать, ходить, говорить и даже пить водку. В компании Колька все больше помалкивал, но если уж открывал рот, то исключительно вовремя, остроумно и по делу, так что все остальные либо принимались покатываться со смеху, либо замолкали на минуту-другую, обдумывая предъявленный им неожиданный взгляд на вещи.
Глядя на наивное порхание его белесых ресниц, трудно было предположить, что парень провел два года в элитных частях спецназа в Афганистане, тем более что тема эта в компании не поднималась в принципе, глубоко похороненная под наложенным самим же Колькой табу. Колька не говорил об афганской войне никогда, а если кто-то новенький по незнанию затевал при нем соответствующий разговор, просто уходил в сторону по неизменно находящемуся и всегда оправданному поводу: то сучьев для костра поискать, то воды принести, а то и просто на закат поглазеть. При этом выражение лица его всегда оставалось прежним — даже легкая тень не проскальзывала в невинной голубизне взгляда. Драться Колька не любил и всеми силами старался избежать любых столкновений, хотя, будучи поставлен в безвыходное положение, кончал схватку в свою пользу моментально, несколькими незаметными, но страшными по своим последствиям движениями.
А еще Колька отличался необыкновенными способностями в отношении сна. Он мог не спать несколько суток подряд, не выказывая при этом особой усталости, разве что белки глаз слегка краснели. С другой стороны, парень засыпал по желанию в любое время суток и в любой позе: сидя, стоя, присев на корточки — как угодно. Колька уходил в сон незаметно — на час, на два, на три минуты, спал бесшумно и чутко, как волк, и возвращался назад рывком, натягивая себя подобно пружине за долю секунды до открывания глаз. Впрочем, Гелька по большому секрету рассказывала старшей сестре, что в обычных условиях, а именно в кровати, под одеялом и после хорошего перепихона, Колька дрыхнет, ничем не отличаясь от нормального человека и гражданина, то есть похрапывает за милую душу, а временами даже скрежещет зубами и что-то грозно кричит на непонятном языке.
В общем и целом, Саша жил припеваючи. Присылаемых отцом денег хватало в избытке, Вика была божественна и послушна, водка и портвейн не иссякали. Для души он делал панорамные снимки приволжских пейзажей, и, хотя иногда руки чесались запечатлеть что-нибудь более актуальное — например, молчаливую, злобную, заряженную тупой агрессией очередь пенсионеров или пьяного двадцатипятилетнего наголо бритого инвалида афганской войны — вовремя принятая доза спиртного успешно нейтрализовывала эти опасные творческие поползновения. Но потом настал август, а с ним пришла и развязка.
Странен был тот августовский путч, бессмысленный и идиотский! Поначалу страна, вот уже несколько лет томившаяся в опасливом ожидании Хозяина, присела и скорчилась, подставив свою послушную спину под удары неизбежной нагайки. Виноваты, батя, бей! Накажи и прости засранцев! Мы больше не бу-у-удем, батя-я-я!.. Но, ко всеобщему удивлению, ударов не последовало. Люди, собравшись с духом, опасливо всматривались в мерцающие телевизионные экраны. На экранах мямлили беспомощные слова какие-то серолицые обреченные выродки, не похожие на Хозяина. Страна поняла: бить не будут, облегченно и разочарованно вздохнула, встала с колен и развалилась на куски.
Пораженная планета вздрогнула, американский профессор сел писать о конце истории, а отец Саши позвонил сыну и сказал, что пора возвращаться, поскольку в громе мировых катаклизмов его бегство с сараевского наркосклада, скорее всего, будет забыто прочно и навсегда. Расставание с Волгоградом и с Викой прошло просто замечательно. Оргазмы, приправленные слезами и клятвами в верности, были особенно остры, а заключительная отвальная пьянка по объему выпитого грозила далеко превысить годовой водосброс великой русской реки. Вика сопроводила бесчувственное сашино тело до шереметьевского аэропорта, чмокнула на прощанье в похмельный рот соленым от слез поцелуем, пообещала любить вечно, и они расстались, как выяснилось позже, навсегда.