Страница 7 из 27
Все они прекрасно осознают свое ничтожество, поэтому так преданы Кобе. Сталин — гений в подборе кадров. Но почему не соглашается он пойти на ликвидацию Бухарина? Душонка у Бухарина по-иудски вертлявая, трусливая, пакостная. Бухарчик предает по очереди своих друзей-соратников, пытается выжить в борьбе за власть, остаться теоретиком партии, звездой социализма. Он умело использует национальную еврейскую солидарность в своих интересах, опирается на евреев. Но в этом его просчет, трагедия. Еврейская элита партии, все эти Зиновьевы, Радеки, Томские, Каменевы, Мануильские были обречены после февраля 1934 года, когда закончился семнадцатый съезд партии. Против Сталина голосовало так много делегатов, что пришлось фальсифицировать итоги выборов, подменять бюллетени.
В сущности Коба был отстранен от власти, все рухнуло. Оппозиция делала ставку на Кирова, вела с ним переговоры. Киров мог стать генсеком. Но Сергей Мироныч проявил благородство, не перешел дорогу Кобе, рассказал ему обо всем. Всех делегатов партсъезда, которые голосовали против Сталина, пришлось уничтожить. И не сразу Иосиф Виссарионович решился на такой шаг. Воля его была парализована, и он потерял почти год на раздумья, бездействуя. Наступление на оппозицию Коба начал в какой-то степени по-иезуитски: с убийства Кирова. Но Молотов его за это не осуждал, ревнуя лишь к новому фавориту — Жданову.
С другой стороны, Жданов был выгоден для Молотова. Не любил Вячеслав Михайлович грязные дела. Жданов был решительнее. Он и подсказал Сталину идею о смещении Ягоды с поста наркома внутренних дел. Генрих Ягода не смог бы устроить для членов ЦК «ночь длинных ножей». Убрав Кирова, Ягода остановился, стал самым опасным свидетелем. И еврей Ягода не годился для уничтожения еврейской элиты в партии. Нужен был новый человек, жесткий, не связанный преклонением перед авторитетами. Такой молодец нашелся — Ежов. Но все это было пока в замысле. Сталин и Жданов уехали отдыхать на юг, пообещали сообщить окончательное решение — в телеграмме.
И все-таки Жданов пока еще не соперник и таковым не станет. Опасен Бухарин. Орджоникидзе увяз в делах промышленности. Сталин часто бывает раздражен провалами в хозяйстве страны, устраивает разносы, оскорбляя Серго. Была и такая комическая история... Старые большевики посылали в Москву письма из Магнитогорска: мол, вредительство крупного масштаба — строят металлургический завод, а руды в Магнитной горе нет и не было! Сталин решил направить для проверки сигналов на Урал Климента Ворошилова.
— Что этот дурак понимает? — взорвался Серго. — Он же не специалист.
Но Коба проявил твердость, унизил Орджоникидзе проверкой. Ворошилов в отличие от Серго не стал советоваться со спецами-учеными, не стал рассматривать схемы бурения скважин, расчеты объема рудного тела. В южном городе Урала — Магнитогорске он появился неожиданно, как бы на обратном пути с Дальнего Востока, почти случайно. Климент Ефремович сходил на домну, побывал в бараках, поел с бригадой бетонщиков овсяной каши. Ложка у него была своя, серебряная, с царскими вензелями. У настоящего солдата ложка всегда за голенищем сапога. Ложку подарил Ворошилову Исай Голощекин, который расстрелял императорскую семью в Екатеринбурге.
— Чем ты мне докажешь, что есть руда в Магнитной горе? — спросил Климент Ефремович у начальника рудника Бориса Петровича Боголюбова.
Боголюбов начал показывать карты разведочного бурения, выполненные еще Заварицким, подписанные Гассельблатом. Ворошилов отбросил бумаги:
— Где ваш Гассельблат? В тюрьме — как вредитель из промпартии! И ты посмел мне совать под нос эти паршивые бумажки?
— Но у нас есть данные и других исследований. Заварицкий и я лично отвечаю за расчеты, — начал оправдываться Боголюбов.
— Ты мне руду предъяви, а не бумаги! — рявкнул Климент Ефремович.
— Вот пробная штольная, можно и руду увидеть.
— Что ты на канаву показываешь? Углуби на сто метров штольно. И пробей через весь холм! — приказал Ворошилов.
— Но это обойдется очень дорого, Климент Ефремович. И глупо, нелепо этим заниматься.
— Кто ты такой, говнюк? Делай, что сказано. Проруби штольню и освети. Через три дня приду проверять.
Три дня и три ночи гремели взрывы на Ежовском холме — одной из вершин горы Магнитной. Две тысячи заключенных под криками, выстрелами и ударами прикладов пробивали штольню, сменяясь через каждые четыре часа. Люди падали и умирали от изнурительного темпа, побоев и голода. Трупы сваливали в кучи-штабеля, отвозили на грабарках, закапывали по вечерам в ямах.
Но задание было выполнено. Вот что значит — воля большевика! С таким руководителем можно было построить не один, а семь социализмов, да еще и остатки экспортировать в зарубежные страны, которые изнывали и загнивали под гнетом проклятой буржуазии. Климент Ефремович прошел по штольне, прихватил кусок руды, завернул его в носовой платок: для Сталина! Не обошлось в Магнитке и без чрезвычайного происшествия. Перед отъездом в Москву Ворошилов дал согласие выступить на митинге героев труда. Дощатую трибуну соорудили на площади заводоуправления, обили горбыли красным ситцем. Ночью трибуну кто-то ободрал, материя понадобилась. Красного ситца в наличии больше не оказалось, но был алый шелк, его пришлось использовать. Клименту Ефремовичу понравилась трибуна, обитая алым шелком. Народу собралось много, согнали со всех участков рабочих, да и сами люди рвались на митинг, чтобы увидеть легендарного Клима.
Но выступить Ворошилову не удалось. По нелепому совпадению, а может, и вредительскому умыслу, как раз в это время шла с работы в концлагерь трехтысячная колонна заключенных. А дорога пролегала вплотную к забитой людьми площади. Заключенные бросились вдруг в толпу, окружавшую трибуну, смешались с первостроителями, рабочими, спецпереселенцами. Охрана открыла стрельбу, но вверх, в небо. Отважного Климента Ефремовича с трибуны — как ветром сдуло.
Историю эту Молотов узнал в пересказе и от Орджоникидзе, и от своего душевного друга — Авраамия Павловича Завенягина. Сталин при попойках на своей даче иногда стучал вилкой по фужеру и насмешничал:
— Расскажи, Серго, как нашего Климку с трибуны в Магнитке, будто ветром сдуло...
— Да врет он все! — протестовал Ворошилов.
И Ворошилов, и Орджоникидзе могли привирать. Но не был способен на такое Авраамий Завенягин. У политических деятелей высокого ранга не бывает друзей. Не пытайтесь узнать, кто был другом у Цезаря, Наполеона, Гитлера, Бисмарка, Сталина, Кагановича... У руководителей государства, как и у гениев, друзей не бывает. Они — одиноки. Из всего советского правительства друга имел только один — Молотов. И дружба эта была тайной. Молотов познакомился с Авраамием года за два до смерти Ленина на партконференции в Харькове. Жили они с Авраамием в одном номере гостиницы. Грипп или какая-то неведомая горячка свалила Молотова в постель. Он метался в бреду, теряя сознание, умирал. В больницу его не приняли, она была забита тифозниками. И все забыли о Молотове, кроме Завенягина. Авраамий вызывал врача-частника, приносил молоко, малину в сахаре, настой чабреца на меду. Все это стоило дорого, и Завенягину пришлось продать на толкучке свои именные серебряные часы, которые он получил за участие в разгроме повстанческого движения зеленых. На пятый день болезни Молотов обмочился, но от полного изнеможения встать с постели не мог. Завенягин перенес его в свою сухую постель, обтер влажным от уксуса полотенцем, приговаривая:
— Ты выживешь, Вячеслав. Пот из тебя хлынул, жара спадает. Желтое пятно на простыне Завенягин застирал в тазике, истратив свой последний окатыш духового мыла. И выходил Завенягин больного.
— Век буду благодарен, Авраамий, — прошептал тогда Молотов, еле шевеля вспухшими, потреснутыми губами.
После этого Вячеслав Михайлович никогда не терял из виду Завенягина, не забывал о нем. Впрочем, помогать ему не приходилось. Авраамий был талантливым инженером и организатором, любимцем Серго Орджоникидзе. И не случайно его направили к Магнитной горе — директором металлургического завода. Утверждал Завенягина на должность сам Сталин. Коба спросил у Серго Орджоникидзе: