Страница 21 из 27
Придорогин проорал, срываясь на сип:
— Даю голову на отрубление: ни один труп из этого морга в ближайшие сто лет не пропадет!
— Скандал! — воскликнул прокурор.
— А кто из бригадмильцев был с Порошиным? — занялся делом Груздев.
На этот вопрос ответа не было. Шмель, Разенков, Махнев оказались живыми. И никто не видел, с кем выходил Порошин из горотдела. Главврача тут же арестовали и через три дня расстреляли. Сторожа морга и фельдшера, который не обследовал Порошина и неизвестного его товарища, забили до смерти, переломав им все кости. И закопали на скотском кладбище.
Цветь девятая
Вячеслав Михайлович Молотов слушал свою жену, с трудом скрывая раздражение. А она припудривалась перед зеркалом, лицедействовала:
— Коба твой рухнет. Он колосс на глиняных ногах. Его же практически никто не поддерживает. Его все ненавидят. У него нет опоры ни в армии, ни в партии, ни в народе. Он параноик, больной человек. Сам Бехтерев диагноз поставил. А Коба его за это ликвидировал, отравил! Твой Иоська сговорился с Ягодой: и они убили Менжинского, Кирова, Куйбышева. Вчера мы были на даче у Артузовых. Слышал бы ты, что говорят в кулуарах об этом паршивом грузине. Он же, оказывается, был осведомителем царской охранки, дружком провокатора Малиновского. Напрасно мы скрыли от народа завещание Ильича. Когда-нибудь все это выплывет наружу...
Дверь в спальню слегка приоткрылась, зашуршала веником домработница. Молотов произнес нарочито погромче:
— Иосиф, милая моя, вырос до уровня вождя. Тебе этого не понять. И он поистине мудр, демократичен, опирается на коллективное мнение.
— Ты полагаешь, что она подслушивает? — зашептала супруга, показывая пальцем на дверь спальни.
— Я полагаю, что ты — дура! — вежливо прокомментировал Молотов.
Вячеслав Михайлович всегда страдал от грубости, вульгарных выражений, казарменного юмора, матерных словечек, пошлостей. Никто и никогда не слышал, чтобы Молотов произнес хотя бы шутейно нецензурную фразу. Все окружение Сталина складывалось из недоучек, личностей примитивных, полууголовников. Были несколько интеллигентов с дворянской закваской, но и они убыстренно деградировали, начали бравировать похабностями. Пакостноязычие всегда угнетало Молотова. Во времена Ленина грубости было не меньше. Любимое словечко Ильича — говно! Матерился по-ямщицки Дзержинский. О бескрылых Дыбенках, вздыбленных, но дубоватых Крыленках и разговора культурного быть не могло. Правда, от них никто и не ждал чего-то другого. Молотова заставляли задумываться выходцы, представители русской аристократии. Они скоморошно рядились под народ. Особенно отличались писатели. Максим Горький — босяк, бог с ним. За рубежом он быстро превратился в нуль, обезденежел, вернулся, как пес, с поджатым хвостом. Теперь усердствует в патриотизме, прославлении социалистического выбора. Для партии это выгодно. Забавен граф Алексей Толстой. Непостижим его диапазон. Писатель большой. Но быть с ним в компании, когда он выпьет, невозможно. Тошнит от его сквернословия, буйности. Впрочем, можно и ошибиться в оценке этих дьяволов.
Вспомнилась пьянка в особняке Горького в канун создания Союза писателей. Сталин сидел рядом с Кирпотиным. Собственно, всю оргработу по созданию Союза писателей СССР провел он — Кирпотин Валерий Яковлевич. Коба никак не мог запомнить лики классиков советской литературы, поэтому и посадил рядом с собой Кирпотина. У него он и наводил справки:
— Вон тот хрен с бородавками... он что написал? А вон тот, с харей бандита... Он — кто? Авербах?
Кирпотин отвечал вполголоса, тихо, чтобы другие не слышали, но исчерпывающе. Горький сидел рядом, поэтому все же слышал, какие вопросы задавал Сталин. Алексею Максимовичу нравилось, как Иосиф Виссарионович рисовал портреты двумя-тремя словами. Хрен с бородавками! И сразу ясно, о ком речь. Или — глиста в очках! В очках не один писатель. А глиста в очках — адрес точный. И Горький хохотал раскатисто:
— Хрен с бородавками! Хо-хо-хо! О, великий русский язык!
На скатерти перед Сталиным стояла рюмка-обманка, в нее вмещалось не больше сорока граммов коньяка. Но рюмка была массивной, огромной, обладала оптическим секретом. Она казалась равной по объему большому стакану. Все остальные пили коньяк из стаканов, рюмок на столе не было. Первый тост провозгласил, естественно, Сталин:
— За здоровье товарища Ленина!
Сразу же воцарилось неловкое молчание. Как можно пить за здоровье человека, который умер? Сталин уловил смущение собравшихся, объяснил:
— По горским обычаям так можно!
После трижды налитых стаканов писатели осмелели, заговорили. Почти всем им хотелось прикоснуться своим стаканом к рюмке вождя, высказать какую-то идею, уточнить формулировку соцреализма. Некоторые даже полагали, что решения ЦК о создании Союза писателей мало. Мол, солиднее будет, если оформить событие правительственным декретом. Сталин поднял рюмку-обманку:
— Товарищ Ленин говорил, что декреты — говно! Главное — кадры!
Три дня и три ночи пили до упаду и блевотины писатели в особняке Максима Горького. Молотова и Жданова Иосиф Виссарионович отпустил на второй день:
— Справимся без вас.
Пьянка в особняке Горького вспоминалась Молотову часто. Классики кричали, ползали на четвереньках, кукарекали, матерились, затевали потасовки, обвиняя друг друга в троцкизме, клялись в верности партии. Но такие Сталина не интересовали. Коба был трезвым, присматривался к тем, кто не терял ясномыслия и достоинства, выглядел сдержанным. Сталин тяжело останавливал взгляд на Шолохове, Булгакове, мрачноватом Платонове, Фадееве...
— Он и эти крепости возьмет, — думалось о Кобе.
Пуста болтовня и глупы утверждения, будто Сталин — колосс на глиняных ногах. В каких-то ипостасях он даже выше и сильнее Ильича. Не мог Ленин, к примеру, справиться с Горьким. И колотил коммунистов в печати этот босяк беспощадно. О Бунине можно и не вспоминать. Большевиков, Ильича он сплюснул в одно четверостишие: «Во имя человечества и бога — смири скота, низвергни демагога!» Не справился бы Ленин и с оппозицией. Рано или поздно Ильичу пришлось бы хлопнуть дверьми, уйти в отставку. И воцарился бы Троцкий или Зиновьев. А белогвардейская пресса и сейчас-то продолжает называть советское правительство жидо-большевистской диктатурой. Не без основания ведь. Весы интернационализма всегда лгут. Как найти для общества здравую меру? Золотую середину находят гении. И Сталин находит. И как забавно он произносит:
— Ми, руськие...
И такое начало фразы у него всегда к месту, по существу, хотя склоняется с юмором почти во всех домах членов ЦК, в партийной элите.
— Ми, руськие, любим выпить!
— Ми, руськие, немножко евреи.
— Ми руськие, руським языком еще не овладели: говорим с грузинским акцентом.
Сталин знает, что его часто передразнивают, пародируют, но не обижается. И даже наоборот повторяет с озорной искоркой в глазах на всех попойках:
— Ми, руськие, любим погулять!
А недавно, когда Генрих Ягода предложил арестовать Завенягина, Сталин ответил:
— Ми, руськие, излишне мнительны. У меня нет основания не доверять Завенягину.
На Авраамия Завенягина поступил донос от какого-то местного прокурора Соронина. Прокуроришка возомнил себя крупным обличителем врагов народа, полез в большую политику. Очевидно, прокурорчик знает, что Ягода охотится за Ломинадзе. И провинциальный блюститель закона возмечтал о большом процессе над врагами народа, не понимая, что никто ему не доверит крупное дело. Ломинадзе пригласят куда-нибудь в Челябинск, в Свердловск или даже в Москву. И возьмут без участия бдителя районного масштаба.
У Ломинадзе главный грех не в том, что он был в оппозиции. И не в том, что распространял пакостное писание Мартемьяна Рютина. И не потому, что голосовал против Сталина. Ломинадзе провел опрос среди дружков на съезде партии и якобы выяснил, будто Кобу вычеркнули более семидесяти делегатов. В результатах голосования такие цифры не фигурировали. Значит — подтасовка, махинации с бюллетенями, мошенничество!