Страница 17 из 27
Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнета, кто не возмущается им, тот раб"...
Авраамий Павлович Завенягин дочитывал концовку рютинского манифеста с чувством недовольства и протеста. Он понимал, что почти все положения Мартемьяна Рютина верны. Но ведь выводы ошибочны: кто не возмущается, тот не раб! А как можно возмутиться? Каким образом? Никакого ощущения реальности! Рютин — сам авантюрист! А ведь был секретарем Иркутского губкома РКП(б), возглавлял обком партии в Дагестане.
Завенягин встал, бросил крамольные листы рютинского послания на стол, перед Ломинадзе:
— Виссарион, ты мне эти бумаги не показывал! Я их не читал! И по-дружески советую: сожги!
— Ты, однако, трус порядочный, Авраамий.
— Я реалист, Виссарион. И у каждого — своя судьба, своя звезда. Мне надо думать о мартенах, о домнах, о прокатных станах. Россия не станет сильнее, ни один человек не станет свободнее и богаче, оттого что ты держишь в сейфе эту рютинскую бумажку. И вообще, если твой горком завтра провалится под землю, металлургический завод не остановится.
С этими словами и вышел Завенягин от секретаря горкома партии. Прекраснодушный Ломинадзе никак не мог понять, почему Авраамий занервничал, заговорил жестяным голосом. И подумал:
— Боится, что вдруг меня арестуют, найдут при обыске обращение Рютина. Полагает Авраамий, будто я могу его выдать, заявить пакостно: мол, и Завенягин сие письмецо читал с наслаждением! Но ведь меня не арестуют. Кобе достаточно моего унижения — ссылкой в Магнитку. Не соперник я ему. Тревожило одно: Сталин узнал, что он, Ломинадзе, голосовал на съезде против... вычеркнул в бюллетене фамилию вождя. Прощения теперь тоже не будет. Коба высказал обиду: «Ты, Бесо, предал меня. Ладно, поезжай спокойно, бог тебе — судья!»
Сатана партии — Генрих Ягода стоял рядом, молчал. Перед самым отъездом в номер гостиницы, где жили Хитаров и Ломинадзе, зашли Микоян, Енукидзе и Ягода. Распили две бутылки коньяка. Генрих Ягода подшучивал:
— Ты почему не оправдывался перед Кобой? Сказал бы, мол, ошибка! Мол, я не голосовал против!
Ломинадзе заупрямился:
— Зачем врать? Я вычеркнул Кобу.
— Не строй из этого трагедию, — жевал пластик лимона Енукидзе.
— А я не вычеркивал! — веселился Хитаров.
— И это нам известно, — обнял его Ягода.
Анастас Микоян вытащил из портфеля большой бумажный сверток с яблоками:
— Возьми, Бесо. Подарок для твоего сынка-малыша. А Нино прекрасной — поклон!
Ягода думал о Микояне:
— Почему тебя не расстреляли, армяшка? Сидел ты в одной камере с 26-ю бакинскими комиссарами. Их поставили к стенке, а ты остался живым?
Серго Орджоникидзе подбадривал печального Ломинадзе:
— Не скисай, Бесо. Все будет хорошо. Помни о главной задаче: запустите там седьмой, восьмой и десятый мартен. Напомни еще раз Авраамию, что мы ждем сортовой стан «300» и мелкосортный «250». Ну и готовьтесь к съезду Советов. Выдвинь от Магнитки делегатом Марфу Рожкову — оператора со стана «500». Молодцом — она! А я приеду скоро, жди. И с Авраамием дружи!
Но дружба с Авраамием Завенягиным не возникала. А после того как Ломинадзе показал ему манифест Мартемьяна Рютина, отношения и вовсе испортились. Секретарь горкома партии и директор металлургического завода на людях делали вид, будто они наитеплейшие друзья, улыбались, жали друг другу руки, а внутренне холодели и отдалялись.
Григорий Константинович Орджоникидзе с новым приездом в Магнитку уловил отчуждение между Завенягиным и Ломинадзе. Бесо был слишком горд и самостоятелен, к исповедям не тяготел. Серго начал разговор с Авраамием, прогуливаясь возле памятника Сталину на площади заводоуправления:
— Авраамий, ни разу не удосужился спросить: почему у тебя такое архаическое имя?
— Меня, товарищ Серго, назвали в честь Авраамия Палицына. Был такой писатель, келарь Троице-Сергиева монастыря.
— Что-то слышал о нем, но забыл.
— Он писал обращения к народу во времена смуты. Пожарскому помогал. Казаков сподвигнул на разгром поляков.
Серго нахохлился. Упоминание о казаках было для него всегда неприятно. В 1919 году при расказачивании ему пришлось ликвидировать пять тысяч терских казаков. Гнали их колонной на станцию для переселения, а вагонов и паровоза не было. Троцкий приказал расстреливать всех подряд: и стариков, и женщин, и детей. Пятитысячную партию казаков пришлось перестрелять из пулеметов, оставшихся порубить шашками, ибо они взбунтовались по дороге. А несколько человек не добили, они уползли ночью в горы. Так вот и остались свидетели. Да и карательный отряд после демобилизации разнес весть по всей стране. Но ведь время такое было. И в директиве, подписанной Свердловым, прямо говорилось: «Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам». И Свердлов не сам выдумал директиву, с Ильичей согласовал. Решение было коллективное, правительственное. Палку, конечно, перегнули. Ошибку допустили. Но зачем об этом вспоминать, сыпать соль на раны? К чему кричать — Аржаникизя проклятый? Орджоникидзе был исполнителем правительственного решения!
Серго помолчал с минуту и спросил:
— Скажи, Авраамий, почему не ладишь с Бесо?
Завенягин не стал хитрить:
— Несовместимость у нас. И Ломинадзе, по-моему, авантюрист. Недавно дал мне прочитать манифест Мартемьяна Рютина. Хранит эту опасную бумажку на работе, в горкомовском сейфе. Молотов об этом знает от Ягоды. Полагаю, то, что знает Ягода, знает и Сталин.
— Дурак! — сжал кулаки Серго Орджоникидзе.
В кабинет Ломинадзе нарком не вошел, а ворвался разъяренно, ударил Бесо по щеке.
— Ты что, Серго? Рехнулся? — отступил растерянно Ломинадзе.
— Где у тебя писулька Рютина? Дай мне ее немедленно! Я сожгу ее на твоих глазах!
— Авраамий донес? — открыл послушно сейф Ломинадзе.
Орджоникидзе налил из графина в стакан воды, руки у него дрожали:
— Авраамий не донесет. А вот Ягода уже пронюхал об этом. Давай писульку!
Ломинадзе долго рылся в сейфе, перелистывал бумаги в папках. И пожал плечами:
— Нету! Исчезла куда-то. Я заметил: кто-то в мой сейф заглядывает. Ключ сволочи подделали.
— Ты понимаешь, Бесо, кто может заглядывать в твой сейф?
— Догадываюсь.
— Я был на прошлой неделе у Кобы. Договорились, что без моего согласия не арестуют ни одного начальника цеха, ни одного директора завода, предприятия. Ягода вырубает инженерные кадры. Наносит страшный урон. Какая может быть индустриализация страны без инженерных кадров? И о тебе был разговор. Коба настаивает, чтобы тебя арестовали. Вроде бы я его отговорил.
— Ты бы, Серго, предупредил меня заранее, если решат взять.
— Добро, нависнет угроза — позвоню. Ты спросишь — как здоровье? Я отвечу: что-то сердце побаливает! Запомни!
— Да, да! Запомню: как здоровье? Что-то сердце побаливает!