Страница 1 из 26
Маслов Александр
Земля Без Пощады
Часть первая
1
После зловещего августа, когда мороз заворачивал за тридцать пять, средину сентября иначе как благодатью не назовешь. Снег по отрогам раскис, точно не снег, а вымокшая начинка старого одеяла, и кое-где островками проступала земля. Страшная она: черная . Если целую вечность перед глазами мгла и серый, смешанный с пеплом снег, и свыкаешься с мыслью, что в погибшем мире не может быть ничего другого, то при виде черных лоскутов то здесь, то по склону, становится не по себе. Они словно живая плоть, с которой только что содрали кожу. И темная сукровица течет из них, пропитывая снег, пожирая его ломтями. Там дальше на этой израненной плоти, словно волосы старика, высунулась из плена снегов мертвая трава.
Гусаров присел на корточки, выдернул несколько травяных стеблей из грязи. Они расползлись от нажима, оставляя между пальцев тонкие волокна и коричневую кашицу. Еще непривычный запах гнили. Трудно представить, что когда-то трава была зеленой, одевала холмы мохнатыми шапками, ковром укрывала низины. И деревья шелестели листвой, с ветки на ветку метались птицы; днем с глубокого неба сияло со всем жаром солнце. Теперь такого нет. Нет нигде, и вряд ли будет в нынешней жизни проклятой. Оттепель… Надолго ли? Но все-таки благодать. Вон Рома Кучевой расстегнул до пупа замусоленный армейский бушлат, и ушанку долой. Ветер треплет его длинные волосы, и слезятся глаза. Но это уже не тот ветер. Ветры, которые чудили два года назад, да и в прошлом с февраля по июнь, то были ветры! – трещали, ломались сосны, уцелевшие после Первой Волны. В Черном Оплоте – хоть и стоит городок дельно в теснине – стену, врытую казалось бы надежно, сломало как ветхий штакетник, и разорило дома, многие, те что не укреплены. Сколько тогда людей унесло, трудно сосчитать. Сам Гусаров видел: кому не повезло, летели, кувыркались в серой мгле, точно не люди – сорванные с земли соринки.
– Нам до темноты к Восточной берлоге, – напомнил Ургин, прижимая к груди винтовку и глядя вдаль с невозмутимостью деревянного идола. Ургин, он всегда такой: ни кровинки в лице, глаза щелочками, под ними крутыми холмиками выступают скулы. Нервы его словно вымерзли в бесконечных стужах. И никто не знает, настоящее это его имечко или прилипшее с прошлой жизни прозвище.
– Траву не хочешь потрогать? – усмехнулся Асхат Сейфулин. Широкие ноздри татарина дернулись, вспомнив давно забытые запахи. Вроде пахло болотом, еще чем-то прелым, а все равно трогательно, приятно. Даже вонь падали, появившаяся с оттепелью недалеко от гейзера, казалась не так отвратительна, как серный дух южных вулканов. Чего-чего, а этот вездесущий смрад пропитал все в округе: он исходил от снега, от скал, от людских тел, одежды и от мочи, когда отливаешь дымящую струйку на снег или в промерзшем сортире.
– Нет, – отрезал Ургин. – Нечего трогать.
Он поднял рюкзак, сшитый из кусков брезента, и двинул в обход каменой горки. Спорить с ним не будешь: упрям, черт, и почти всегда прав. Кучевой двинулся за ним, соблюдая дистанцию. Сейфулин, все еще скаля грязно-желтые зубы, глянул на Гусарова. Тот стоял, расставив ноги будто при корабельной качке. Из-под толстой вязаной шапочки хвост черных волос, ухваченный лентой. Одна длинная прядь лежит на небритой щеке, загибаясь к выпуклым губам, другая прикрывает шрам пониже виска. Глаза карие с огоньком, так и не угасшим в вечной зиме, внимательно смотрят на запад. Что там? Да хрен в этой мути разберешь: вроде мелькнуло нечто у подножья скал. Лишь бы не зимаки или не мерхуши. Не может здесь быть мерхуш – откуда им?
– Засек чего, Олеж? – поинтересовался Асхат, отирая ботинки о мокрый снег и подумав: правильно сделали, что в этот раз двинули без лыж, иначе измаялись на крутом подъеме. Это тот нечастый случай, когда с лыжами время не выиграешь и сил растратишь больше, чем на своих двоих. Все-таки хитер их старшой. В голове у него дух провиденья засел и нашептывает разумные вещи. Хотя осечки случаются и у него.
– Бинокль бы, – Олег приспустил правую бровь, покосившись на татарина. Бинокля не имелось, как не осталось и отличной оптики "Pentax" с винтовки Ургина. В один несчастный месяц, когда тропы завалило непролазным снегом, все ушло в обмен на жратву. Если хиреешь с голодухи, и дни твои по самым милосердным прогнозам сочтены, не такое отдашь. Идет в торг все: патроны, оружие, спирт, которым можно согреть потроха. И добротная одежонка туда же, хотя без нее тоже смерть. Ведь менял когда-то Гусаров свой бесценный пуховик на куцую курточку и тушенку с пакетом сухарей в придачу. Менял. Потому что Иришка, доченька, с голоду умирала. Вернулся к ней, накормил, а она все равно умерла. Угасла на его руках: побледнела и больше ни вздоха, к утру превратилась в ледышку с седым инеем на золотых волосиках. Эх!.. Лучше не вспоминать об этом, иначе в горле ком, и ноги подкашиваются.
– Ладно, топаем, – Гусаров помог взгромоздить татарину на спину станковый рюкзак, и добавил. – Померещилось, наверное. На зимаков непохоже. Люди, разве что.
– Ну успокоил, брат, – Сейфулин обернулся к нему. Люди в здешних местах встречались злее гиблого ветра. Унесут твою душу, даже не охнешь, не успеешь затаиться между камней и снежных наносов. Хоть Ургин выбрал не главную тропу от Оплота к самовольцам, но и на ней лиху тоже бывает. Тем более оттепель, и повылазила с ледяных укрытий всякая сволота.
– Померещилось… Померещилось или нет, а надо передним сказать, – Асхат поспешил, нагоняя Кучевого и забирая по освободившейся от снега осыпи вправо. Голые камни цокали под ним, скатывались вниз. В уме лишний раз мелькнуло: хорошо, что без лыж и без саней!
Ургин выслушал его, почти не сбавляя шага. До скал хода минут пятнадцать: время осмыслить и предпринять что-то есть. Если засекли их – кто бы там ни был, люди или чужое зверье – то уже засекли, и суетиться, выдавая трусость, бесполезно. Выгоднее делать вид, что нет тревоги. Туда ближе к скалам еще появится возможность вильнуть резко с тропы и прокрасться между низких останцев и глыб льда или подняться наверх скалы.
Олег по сложившемуся обычаю замыкал шествие. Только простачки думают, что идти последним легче и во всех смыслах безопаснее. Если случается заваруха, в половине случаев бьют в хвост колоны или с разных сторон. А когда нападают мерхуши, то у них повадки: сначала неожиданно и со спины на последнего. Так что, как ни крути, а на последнем такой же риск, как и на первом. И если ведущий с настороженностью всегда смотрит вперед, то у замыкающего глаза должны быть на затылке.
Таким порядком они ходили больше полугода, правда, не всегда вчетвером. Случалось, когда и шесть, и девять. Прошлой весной набиралось до двух десятков рисковых ходоков: вояж к Самовольным Пещерам – дело кое-как выгодное. Однако за эту малую прибыль жизнь на тропе можно оставить в легкую. Ведь нет уже Гросмана, Дурика и Зайца. Свежа память, когда на подступах к Пещерам наткнулись на перебитую группу Колыбаева. Лежат себе ребята полураздетые на снегу, у кого красная ледяная корка на груди, у кого дырка в башке или челюсть неаккуратно вывернута пулей – жалко смотреть, и думать, что несколько дней назад кутил с ними за одним столом в "Чинухе", тоже жалко. Видно даже боя тогда под Пещерами не состоялось: всех перестреляли раньше, чем колыбаевцы успели оружие похватать. Не успели, вот и распрощались со стволами, шубами, сумками и рюкзаками, полными обменного товара. На обратном пути из Самовольных Пещер Олег уже не видел и тел ребят Колыбаева: сожрали их волки или одичавшие псы. Костей не осталось, только обрывки кровавой одежды, чьи-то растрепанные валенки под пихтой, попорченный клыками сапог. Еще одно веское свидетельство: голод правит миром. Голод и холод. Если так пойдет дальше, то через год два все вокруг превратиться в ледяную пустыню, мертвую от края до края. Не останется ни волков, ни собак. Вместо них ветер завоет между сосен. И людей не останется: запасы жратвы хоть в Оплоте, хоть у самовольщиков скудеют, и остывает слабенький огонек жизни. Может, только озерные протянут еще не один год – ведь у них рыба. А оттепель, надолго ли? Случались такие минувшей осенью и зимой. Пять-семь дней, за ними еще круче заворачивают морозы, и буря гонит снег по отрогам, низинам. Правда, эта последняя оттепель, другая в чем-то: небо светлее, точно смахнуло с него сиреневый с бурыми разводами налет. После Первой Волны небо таким никогда не было. До сих пор толстыми слоями его одевал дым. В полдень висели свинцовые сумерки, что не всегда разберешь строчки в какой-нибудь старой газете. Вырезки из газет, журналов и фотографии, многие носили при себе, бережно в нагрудных карманах, завернув в тряпицу или полиэтилен. Так устроен человек: с особым трепетом хранить кусочки памяти о былом добром, хвататься за эту память как за последний кусок хлеба, особенно если совсем черно на душе.