Страница 39 из 59
Оптимист Костик…
— Личный состав экспедиции, слушай мой приказ. Обедаем здесь. На берегу пустынных волн!
Отчего-то дружки не спешат распаковывать рюкзаки. Гриня — тот жмурится от удовольствия: коза не самолично шляется по кустам, а доверчиво перемалывает горку ягод с его руки.
Ноги калачиком, Гарькавый с достоинством буддийского монаха на лице перебирает лепестки ромашки.
— Нет. Снова нет. Еще раз нет. Милый мой человечек, есть иль оно вообще-то счастье в жизни?
От риторического вопроса Костику не по себе. Переспрашивает на всякий случай с юморком:
— Огромное, с арбуз?
— Я, милый человек, с тобой не шуткую! — демонстративно обиделся Гарькавый.
— Если по-школьному, как помню, судьба человека — в собственных руках, — осторожничает Костик.
— А для меня, человечек мой сладенький, веришь нет, поболтаться возле настоящего кинорепортера и есть первое мне на зубок счастье… Не жа-а-а-ловала нас судьбинушка с Гринюшкой, — вконец печально протянул Гарькавый.
Костик заерзал.
— Спасибо, Олег!
— Спасибочки? Мне спасибочки? Гринюшка, слышал? Клянись тогда, Константин, — ни одним упреком не омрачишь нашу светлую дружбу? — пылко, с жертвенным пафосом воскликнул Гарькавый, тыча Костику под нос окатыш вместо креста для поцелуя.
— Что за глупость с клятвой, разве я дал повод усомниться в себе?
— Проверим! — Гарькавый отчаянно махнул рукой Прохорову.
— Гринюшка, развязывай рюкзак!
Костик закусил губы: вот-вот от обиды у него хлынут слезы. Словно боеголовки недружественной державы, на него нацелились десятки разнокалиберных бутылок.
— А про-о-о-о-дук-ты?..
— Прихватили шамовки, не бойсь! — задорно хлопнул Гарькавый Костика по пухленькому плечу.
Не в силах более подыгрывать дружку в столь жестоком комедианстве, Гриня склонился над козой, вроде как выбирая из шерсти головки репья, сам же следит за Костиком: раскис операторишко до телячьей беспомощности.
Забыв о приличии, Костик судорожно перерыл содержимое рюкзака Гарькавого. Сухие супы, кальсоны, сухари, немного совсем, чай и огромная вязанка чеснока.
— Соли даже не купили?
— Ну сказанул, Константин, тяжесть лишнюю переть? И так супы пересолены!
Илькин бессильно опустился на гальку.
— Под-ле-цы!
— Но-но! Не обещай! — как ужаленный, взвился Гарькавый. — Думаешь, полезно желудки-то колбасами мордовать? Ты лес вокруг оцени! — опять же с пафосом напирал он на увядшего Костика. — Нашенский лес-то! Советский! Нешто не прокормит!
Вдоль тропы и в самом деле тянутся шеренги разноцветных с ядренокрепкой, заматеревшей плотью грибов.
Во избежание соблазнов Гриня перевязал козе морду веревкой, сам по извечной крестьянской бережливости широко расставляет ноги, стараясь зазря не топтать гигантские грибные шляпки, которые наверняка никому не пригодятся в этом седом косматом бору.
— А волнушек, как девчушек… — игриво подпнул Гарькавый к ногам Костика розовую шляпку, пробуя через тему, волнительную уху настоящего мужчины, пробиться к сердцу Костика. Но Костик гордо перешагнул и презрительно молчит на неуклюжие заигрывания.
Обида обидою, однако Костик надеется, что уж вечером-то пристыженные его холодностью рабочие сломя голову кинутся устраивать ночлег.
Оставив на расстеленной палатке ошметок грязи, Гарькавый сел, ноги знакомым калачиком, руки на коленях, явно готовясь к какому-то священнодействию.
Забыв про роль обиженного, Костик с изумлением наблюдает церемониал.
Из абсолютно целехоньких, купленных по уходу из Слюдянки папирос Гриня потрошит в фуражку табак и скручивает Гарькавому огромную, похожую на торпеду цигарку. Сам закуривает папироску из пачки.
Сделав несколько глубокомысленных, прямо-таки философских затяжек, Гарькавый снисходит до слуги: позволяет Грине затянуться из своих рук. Этикет Гриня, конечно, соблюдает: затяжку делает всего лишь одну и с усердным восхищением причмокивает губами — нектар, а не табак!
Костик заливисто, озорно, как колокольчик через радио на всю школу, расхохотался. Еще бы не вкуснотища: табачок из рук самого господина. Славная хохмочка!
Развеселая эта минута оказалась первой и последней радостью для Костика. Напились рабочие… В дым надрызгались, можно сказать, после суточного воздержания…
Гриня хватанул Костика: мельтешит перед глазами, — подтащил к костру — грейся, кутенок… Уже помеченный ночной сыростью, Костик смачно хлюпанул носом, затих, обласканный жаром костра.
Гарькавый, черт сумасшедший, иначе и не назовешь, высыпал в консервную банку пачку чая — если заваривать чай в своем чайничке отдельно от жены и тещи, такой пачки Костику хватает ровно на восемнадцать дней, — залил банку водой. Из костра выкатил прутком углей, банку на них поставил и хищно-внимательно караулит, чтоб, зелье, закипев, не выметнулось пеной наружу.
Сердце Костика зашлось: готовое зелье Гарькавый слил в его кружку, обильно побулькал в кружку из какой-то бутылки и — о, ужас! — зловеще усмехаясь, подносит Костику.
— Ну-кось, кагорчику, киношник, — не побрезгуй!
От царского подарка Костик отшатнулся так пугано, что окончательно померк, скатился до ничтожной козявки в тоскливых, злых глазах спутников.
Инстинкт самосохранения подсказал Костику стиль поведения. Нужно вызвать к себе жалость, еще лучше оказаться смешным в их глазах, дать им возможность погоготать над его униженностью. Подобреют!
Завтра никаких компромиссов! Завтра он применит к ним тест американских космонавтов на совместимость, подберет к каждому ключик, верней — отмычку поувесистей. «Но на сегодня будь, Костик, умницей, прогнись в спинке, выпяти попку, деточка», — говаривала маман Костику перед уколом…
Куражась перед двумя единственными зрителями, Гарькавый надумал метать топор в кедр, как оказалось, в тот самый, под который и переполз Костик, упрев возле огня.
По-пьяности ли или страшась дружка, Гриня едва слышно промямлил возражение опасной забаве.
Топор сыро чмокнул в ствол на целую ладонь выше головы Костика, за шиворот ему посыпались чешуйки коры.
Костик вскочил, поджал руками живот, ссутулился по-старушечьи и, расстегивая на ходу ремень, пуговицы ширинки, посеменил от костра в темень.
— Я сча-а-а-с! Не теряйте, мужики! — задушевно крикнул он, вроде как давая понять: перемирие треба, житейское дело от ваших хохмочек приключилось…
Пока выжидал полчаса по светящимся в темноте стрелкам, основательно продрог, вернулся к костру.
Однако потешать собственной униженностью, игриво подмигивать, мол, кишка тонка, робяты, перед вами, было уже некому. Оба спали в палатке. Могучие кедры вокруг палатки гнулись от храпа разбойничьих глоток— свинцом бы залить их…
Костик стиснул в кармане штормовки свинцовую битку — груз для закидушки на налима и, громко всхлипывая, слизывая с губок солоноватые, вкусные слезы, пополз к своему спальному мешку.
Солнечный свет сквозь брезент известил Костика о начале дня. Он тотчас потянулся к кофру с «Конвасом» — на месте родимый…
«Все-таки уважают, чертяки, кино! — с тоскливым смешком подумал Костик. — Сонного ограбить — одно удовольствие». Недоверие к рабочим вроде как и исчезло. Не прибили во сне, не ограбили, что еще от чудаков желать? Да и дорогу назад в Слюдянку ему не найти… Костик смахнул кисточкой пыль с холодных голубоватых объективов и выбрался наружу.
Солнечные лучи спицами пронизывают дым костра. Если и снимать захламленную валежником лесную чащу, так именно сквозь легкий дымок, прошитый косыми утренними лучами. Хаос стволов и веток сразу разделится на отдельные планы, и до каждого дерева, куста прочувствуется свое расстояние. В рюкзаке у Костика покоится целая обойма дымовых шашек.
Костик воспрянул духом. Сейчас даже бежевая нательная рубаха на Грине кажется ему интересным цветовым пятном.
Гриня потрошит незнакомую рыбину с перламутрового отлива брюшком и нежно-розовыми, как сосочки, пятнышками по мясистой спинке. Рот Костика заполнился слюной. В их маломощный туристский котелок рыбина не умещается, и Гриня отхватывает топором сначала хвост, потом и голову.