Абсолютные неприятности

И тут у неё с плеч плащ потёк. Старая холстина, как бархат какой — тяжёлыми складками, прямо-таки струями. Я глаза зажмурил и башкой потряс, чтобы чуток в себя прийти, а как открыл глаза — она уже без этой своей проволочной штуковины и распускает ворот у рубашки. Тянет шнурок, тянет… А рубашка на груди выглядит так, будто там у неё… А у неё там по моим наблюдениям, ничего подобного нет, такого у живой женщины вообще не может быть, только у нарисованной, да и то, если гениальный маньяк рисовал. Но оно есть, потому что в вырез кое-что видно.

Я уже ничего поделать не мог. И она меня притянула к себе одними глазами, а зрачки, как ведьмины омуты, и кожа — горячий металл, и зубы леденцового вкуса… И пахла она убийственно: костром, луной, мокрыми травами, фиалками и сладким вином…

Я понял, что любит она меня. Любовь её вдруг проявилась, как запах, как вкус, как смех — как факт, осязаемая совершенно и реальная, как весь мир, который качался и плыл вокруг, а я снова думал, какой я идиот. Надо было ни на что не смотреть, а петь ей песни и на руках таскать. И она мне казалась не тяжелее девочки из леса, но в ней была живая сила, честная человеческая надёжность…

И тут, в самый неподходящий миг, снаружи захрюкала проклятая лошадь и всё обломала. И вторая, будь она неладна, тоже забила ногами и захрюкала на всё ущелье. И Ада выскользнула из моих рук, прямо-таки сорвалась, как вихрь, только и успела прихватить своё имущество и крикнуть на ходу:

— Боюсь, что сопрут!

Я взял бластер и приложился к холодному металлу лбом. А когда чуть-чуть остыл, услышал, как снаружи шелестит дождь.

Тем временем в пещеру Ори вошёл. Мокрый и весёлый, с венком из белых цветов на голове — а запах такой, что даже дым перебил.

— Слушай, — говорит, — там такой дождище ливанул — только в предгорьях и бывает такой. А деревья такие реденькие, некуда спрятаться. Холодно, — и смеётся.

И усаживается около остатков костра греться. А мне жарко. И тут входит Ада.

Мокрая и весёлая, с охапкой хвороста, завёрнутой в плащ. В своей броне из колечек, под которой ничего не поймёшь, хотя рубаха фигуру облипла.

— Дождь хлынул, — говорит, — будто небо треснуло. Но хворост сухой, а плащ высохнет.

И начала подкладывать ветки в огонь, будто важнее и дела нет. Оттолкнула Ори коленом, чтоб не мешал.

И вот, значит, она повелевает огнём, а меня колбасит и замыкает, но голова ясная, и я думаю: куда же можно деть такую грудь, если она есть? И куда деть вот это вот… эту силу, этот свет, эту честность, если они, опять же есть? И как это всё увязывается между собой?

Женская нелогичность…

Может, думаю, я чего-нибудь не понял и Ори со мной заодно? А она всё-таки какая-нибудь ведьма? Или это у Жриц Третьей Луны бывает временами? Вроде лунного удара, скажем…

И я закуриваю высохшую сигарету. Ори тут же морщится, корчит рожицу и выдаёт:

— Ну и вонючий же ты дракон, Снайк! В жизни таких не видал!

А Ада смотрит на него с омерзением, на меня — с презрением, и молчит. Как всегда.

Ори как Ори, и Ада как Ада. И у меня последние проблески понимания исчезли.

Я теперь сижу и жду, не скажет ли Ада хоть чего-нибудь замечательного. Но она молчит, только фыркает и косится. И я начинаю ждать, когда ей захочется спать и она ко мне придёт. Даже если обниматься при лешаке ей неловко, то спать уж она должна прийти?! Просто так, без всякого этого… для тепла?

Так проходит с четверть часа. И в конце концов она идёт ложиться туда, где у неё постелено — через костёр от меня. И меня такая обида взяла! Кем она меня считает, интересно?! Своим оруженосцем, или как там это называется? В смысле — мальчиком на побегушках? Верно, думает, что жутко неотразимая и я никуда не денусь. Свистнет — и приползу. Размечталась.

— Слушай, — говорю, — подруга, ты там не замёрзнешь?

Наверное, у меня рожу перекосило или я яду переложил в это высказывание, потому что они на меня посмотрели вдвоём: Ори — с этаким весёлым удивлением, а Ада — подозрительно и странновато.

— Я к тому, — поясняю, корректно, прямо-таки светски, — что ты ж простужена, кажется? Может, тебя погреть?

Ори хихикнул — и очень неприлично. Ада его взглядом убила, меня, так скажем, ранила.

— Ори, — говорю, — ты любишь под дождём гулять?

— Не-а, — говорит. — Не особенно.

А физиономия при этом совершенно порнографическая.

— Тогда, — говорю, — увянь и покройся пылью. А то как бы кто-нибудь не схлопотал по носу.

Улыбается во весь экран и демонстративно так поворачивается спиной. И говорит через плечо:

— Воркуйте на здоровье, мои дорогие, я вас не вижу и не слышу.

Вот же падла, думаю. Но отругиваться некогда. Охота с Адой прояснить кое-что, хотя, честно говоря, я на неё уже поменьше злюсь — Ори отвлёк. Знала бы — должна бы поблагодарить.

Гляжу, ждёт моя амазонка лихая, что я ещё выкину. И вид у неё угрюмый, и выглядит она довольно неприятно. Даже после всего, что было — неприятно, и всё тут. В смысле, абсолютно обыкновенно. Боевая машина в боевой готовности. К тому же сделала морду кирпичом, будто дико блюдёт свой дурацкий кодекс и в жизни никого не целовала. И я опять потихоньку начинаю закипать.

— Послушай, — говорю, — Ада, ты не могла бы мне объяснить кое-что?

— Что это? — режет. Ледяным тоном: "вижу я тебя насквозь, самец убогий".

— Что, — говорю, — означают эти твои выверты, боевые, дружеские и всякие прочие, а?

— А твои? — отвечает. Точно с такой же интонацией.

— Кончай, — говорю, — переводить стрелки, ладно? И заодно: перестанешь ты когда-нибудь изображать униженную и оскорблённую? Втравила ты меня, трах-тибидох, в дурацкую историю, которая ещё непонятно чем кончится, но я, заметь, терплю и молчу. Могу я при таком раскладе попросить хотя бы, чтоб ты себя по-человечески вела?!

А она как вскинется!

— А ты себя по-человечески ведёшь, Снайк?! — кричит. Даже забыла от злости, что Ори слышит. Разоткровенничалась сгоряча. — Это не я тебя втравила, ты сам напросился! Теперь-то я понимаю, зачем! Животное! Думаешь, не видно!?

У меня на минуту дар речи пропал. Ну ни фига себе! Я чуть не задохнулся, сейчас, думаю, я её всё-таки задушу, а после всю жизнь буду спать спокойно. Но взял себя в руки.

— Я, значит, животное? — спрашиваю. — Именно я, да? Ладно, я животное. Ты, в сущности, и раньше догадывалась. Тогда объясни мне, примитивному, что ж ты расшнуровываешься при животном-то? Животное не железное.

И вдруг вижу: теперь уже Ада выпучилась и ртом воздух хватает. Странно.

— Когда это я расшнуровывалась?!

И тут у неё в глазах, красиво выражаясь, сверкает молния понимания. И она моментально хватает меч и с размаху впиливает по Ори, который полулежит спиной к нам и хихикает.

Она должна была его тут же убить. Во-первых, он её не видел. Во-вторых, у него очень невыгодная поза была для того, чтобы увернуться. Слишком расслабленная, не сгруппированная. Но факт остаётся фактом.

Он очень легко увернулся. И вскочил на ноги. И пошла потеха.

Я очень немало видел в жизни, но я никогда не видал ни до этого, ни после, чтобы кто-нибудь так издевался, как Ори тогда над Адой.

Она классно владела мечом, как ас, заложусь, лучше большинства моих знакомых мужчин. Но Ори ей было не достать. Он ускользал, прямо-таки утекал, он превратился во что-то аморфное, без мускулов и костей. Ада каждый раз промахивалась сантиметра на полтора, никак не больше, а он хихикал и кривлялся и строил ей глазки и посылал воздушные поцелуйчики. Шоу. Через пару минут — она вся в поту, а он как новенький, всё нипочём. И если Ада случайно не прирезала меня, так это только потому, что Ори, видать из гуманных соображений, не приближался ко мне особенно.

Ну, от стен — искры, от костра — дым и копоть, Ада бесится всё сильнее, а лешаку всё забавнее. Он умудряется ещё и комментировать происходящее. В излюбленной манере:

— О, пресвятые небеса, ка-кой кош-мар! Главное — не порежься, он острый! Ах, великая жрица, меня не жалеешь — скалу пожалей! Ада, глянь, паук ползёт!