Страница 91 из 112
— Как же Вы предлагаете ее наказывать?
— Лишите ее прогулок или иных развлечений, пусть читает Библию на коленях.
— Здесь не бывает развлечений, а Библию на коленях она читает и так. Еще есть предложения?
— Она ребенок, а Вы обращаетесь с ней словно с преступницей.
— Ваш супруг знал условия содержания в монастыре, делать для Вашей дочери исключения я не намерена.
— Сделаете. Вам передали приказ короля о том, что я имею право определять условия содержания здесь моих дочерей. И я их определю! Девочек не будут ни бить, ни сажать в подвал!
— Вы собственными руками роете им могилу! Мало того, что сами по уши в дерьме, еще дочерей в такое же дерьмо затащить хотите? У них есть шанс, души свои спасти, а Вы хотите его у них отнять. Злитесь, что у Вас такого нет и их за собой потащить ад пытаетесь?
— Шанс спасти душу есть у всех. Даже разбойник, к кресту пригвожденный, имел его. А потом насильно, с помощью наказаний в рай не ведут. Туда осознанно стремиться надо.
— Наказание необходимо, чтоб это осознание наступило, чтоб человек путь к спасению увидел и пошел по нему.
— Плох тот наставник, который бессилен другими способами, путь к спасению указать… Спаситель насильно за собой не вел никого… он лишь проповедовал…
— Проповедь нужна тем, кто в состоянии слышать, Мария именно такая, и ее не наказывают. А вот Луиза не из таких, и если Вы запретите наказывать ее, Вы обречете ее душу на погибель!
Алина глубоко вздохнула, посмотрела игуменье прямо в глаза и очень тихо проговорила, — Зару убило не то, что она была капризна, непослушна и взбалмошна, а то, что ты подпилила доски.
— Что? Что ты сказала?
— Сказала, что ты всю жизнь каешься не в том… Ты каешься в том, что не уследила за ней, а должна в том, что подстроила ей это… Подумай об этом на досуге, возможно тогда вместо страха перед Господом, наконец, любовь его ощутишь. Он ведь любит тебя… любит несмотря ни на что…
— Да как ты смеешь говорить мне такое?
— Смею, раз говорю. Не смела бы — молчала.
Игуменья долго смотрела на нее, а потом тихо прошептала:
— Она не должна была утонуть… она должна была лишь вымокнуть и напугаться… Я запрещала ей туда лезть, и она должна была понять, что это опасно, но не утонуть.
— Однако, утонула, стукнувшись головой о доску и потеряв сознание. Ты вытащила ее слишком поздно. Правда, в результате для тебя все получилось великолепно: родители казнили себя за то, что потакали ей всегда, признали твою правоту, что надо было наказывать ее, как тебя когда-то, а не нянчиться с красивой малышкой… Жалели тебя, что переживаешь ты тоже, отдавали должное твоим героическим попыткам спасти ее. И как результат ты получила над ними полную власть. Не кажется тебе, что со всеми остальными ты до сих пор продолжаешь пилить доски?
— Откуда ты знаешь это?
— Милость Господа безмерна. Иногда он дает мне увидеть то, что неведомо другим…
— Так ты колдунья! — злобно проговорила игуменья и схватила Алину за плечо.
— Ты, конечно, можешь обвинить меня в колдовстве… только милость Господа не потеряй, да и короля тоже… И еще… Все что я тебе сказала, больше я никому говорить не намерена, это лишь для тебя. Да и поверит мне кто? Мостки те сгнили давно, родители твои умерли и похоронены рядом с младшей дочерью своей, кому кроме тебя самой интерес в том копаться?
— Зачем ты мне это тогда сказала?
— Душу твою пытаюсь к Богу обратить. А то ты слова красивые говоришь, а за ними и нет ничего… Не любишь ты Бога, и любовь его узреть не пытаешься. Бог для тебя лишь десница карающая, и машешь ты той десницей, что флагом, врагов своих устрашить пытаясь. Может оно все и неплохо. Но когда есть любовь Бога в душе — еще лучше.
— Да кто ты такая, чтоб меня этому учить?
— Раба Божья… Не своей же волей я то, что сказала тебе, узнала. Он мне откровение послал. Я лишь волю Его исполнила. А теперь что хочешь, то и делай: хочешь, взашей гони, а хочешь, в колдовстве обвиняй.
— Ни в чем я обвинять тебя не буду, да и гнать тоже… Пойдем, чаем тебя напою, да поговорим по душам, Ваша Светлость.
— Меня Алиной зовут.
— Ну а меня Норой. Можешь так и звать.
— Ну что Вы, Ваше святейшество игуменья, зачем же я Ваш авторитет ронять здесь буду…
— На людях матушкой можешь звать, а наедине зови и дальше на ты и по имени. И хватит мне тут выделываться, не люблю я этого. Пойдем.
В уютной, большой и светлой келье игуменьи, тихая маленькая монахиня принесла им чай и тут же незаметно выскользнула из кельи.
— Вы из-за чего с супругом девочек сюда отправить решили? — отпив чай из чашки, спросила игуменья.
— Супруг решил… ты же знаешь, что он поначалу даже видеться с ними мне запретил.
— Из-за того, что с королем живешь?
— Надо же… прямо в лоб… Ну и вопросы ты задаешь…
— Коль другим в душу лезешь, будь готова, что и тебе тем же ответят.
— Пообещай, что все что говорить тебе стану лишь между нами останется.
— А ты поверишь?
— Тебе поверю. Ты коль пообещала, то слово всегда держишь и не лжешь никогда.
— Обещаю: все, что лишь от тебя узнаю лишь между нами и останется.
— Все сложней… муж сам отдал меня королю именно из-за дочерей… еще до нашего венчания, чтобы спасти дочерей, он поклялся королю, что венчание наше будет лишь видимостью, и на деле я буду принадлежать королю… Только я не ни разу не изменила мужу, король пожалел меня… Однако муж не знает об этом.
— Почему же не скажешь ему о том?
— Это было условие короля. Так что, все сложно у нас…
— Ты прости, что сказала тебе, что в дерьме ты живешь. Про то, что ты пассия короля даже сюда слухи доходят.
— А тут извиняться нечего, я действительно в дерьме живу… Аж захлебываюсь и выбраться не могу… так надеялась, что Отче в монастыре позволит остаться, но не позволил… сказал: "Не приму. Тебе другой путь указан". Вот по уши в дерьме по другому пути и бреду…
— Ты в монастырь уйти хотела? — изумленно проговорила игуменья.
— Я двенадцать лет там жила и была очень счастлива… И выйти оттуда меня лишь долг перед родом заставил. Я последняя из рода Тоддов. Только теперь вышло так, что наследника мне не родить… вот я в монастырь и пыталась вернуться.
— Это в каком же ты монастыре жила?
— В Троицком горном монастыре.
— Ты знаешь его отца-настоятеля?
— Он мой духовный отец, — на губах Алины засверкала ласковая улыбка, а глаза радостно заискрились лишь при одном упоминании его имени.
— Господи, благодарю тебя за все, что делаешь для меня грешной, прости за все меня неразумную, — игуменья обернулась к распятью, висевшему за ее спиной, а потом вновь повернулась к Алине, — Неисповедимы пути Господни… Прости меня, девонька, что плохо думала о тебе вначале… а ты оказывается воспитанница моего спасителя… Спас меня когда-то он… а теперь еще и воспитанницу свою прислал, чтоб душу окончательно очистить смогла… А я про тебя — колдунья… Прости Христа ради.
— Давно простила. Кстати, коль колдуньей меня больше не считаешь, может, выслушаешь, что еще скажу?
— Говори, с удовольствием послушаю.
— У твоей сестры Бернардины, хоть и послушна она сейчас во всем тебе, Бога в душе совсем нет. И не Господу служить в монастырь пришла она. Ждет она, когда можно тебя будет без проблем убрать, чтоб самой твое место занять… Коль захочешь избавиться от нее, загляни как-нибудь ночью, около трех часов, без предупреждения в ее келью. Повод найдешь.
— Она ставленница короля.
— Против того, что увидишь, даже король не посмеет возразить. Да и я с ним поговорю… скажу, что и без нее против его воли не пойдешь.
— Да уж куда мне против его воли идти? Перестань он деньги давать и развалится монастырь, да и земли, на которых монастырь — королевские, и именно из-за того, чтоб держать тут можно было неугодных жен да дочерей высокородных… Он с этой целью и создавался… Так что, конечно же, не пойду против воли его. Пусть не сомневается… А ты выходит, действительно вертишь им.