Влюбленные из Хоарезма

— Похвальна твоя любознательность, девушка, но еще похвальнее забота о пересохшем горле рассказчика!— рассмеялся Магриб.— Неси скорее и то, и другое.

Фейра, проворно вскочив на ноги, исчезла в темном доме.

— Славная девушка,— заметил звездочет, поглядев ей вслед.— Амаль не сводит с нее жадного взора, а почтенный Бахрам все тщится оставить их наедине. Я бы предсказал свадьбу, но кажется мне, что звезды ее глаз не благосклонны к этому союзу!

— Да,— сказал Конан,— ее сердце уже занято.

— Да, и он либо в отъезде, либо не подходит ее отцу, потому что я почти не слышал ее смеха за эти три дня, а это не свойственно красивым девушкам,— кивнул Магриб, соглашаясь.

За решеткой окна мелькнул огонек, и на веранде появилась Фейра с подносом в руках. Составив на ковер лампу, кувшин вина и два серебряных кубка, она уселась подле, скрестив ноги в пестрых шальварах.

— Не мог бы ты рассказать еще что-нибудь о далеком Кхитае, о мудрейший?— робко попросила она.— Вчера я слушала, забыв о времени и поставленном тесте. Отец бы сильно отругал меня, если бы увидел здесь, но мне так хочется послушать о далеких странах и всяческих диковинках…

— Твой отец сам мог бы рассказать тебе немало удивительных историй, дитя мое, — ответил Магриб. — Нет-нет, Конан, мне больше не нужно вина, пей сам. Так что же, моя роза, неужели мало диковинок в вашем доме? Твой отец знает толк в редкостях, я видел у него, к примеру, кремниевые наконечники стрел пиктов, что живут далеко на севере и поклоняются не Эрлику и пророку Его, а лесным деревьям. Или тот удивительный амулет в виде львиноголовой богини стигийцев — кто только достал ему эту вещь из гробницы самой жрицы Амноратхес! Или эти кубки, что ты сейчас принесла: они из Аквилонии. Истории этих вещей достойны быть записанными пером птицы Симург!

— Это кто такая?— заинтересовался Конан, наливая себе вина.

Луна, уже поднявшаяся над домом, отразилась в маленьком черном озере с серебряными берегами, и киммериец, забавляясь, шумно отхлебнул, не наклоняя кубка.

— Волшебная птица, живущая тысячу лет. Я расскажу о ней как-нибудь потом,— ответил Магриб и снова обернулся к Фейре:— Ты смотришь так изумленно, дитя,— неужели он никогда тебе ничего не рассказывал.

Фейра покачала головой, опустив глаза и теребя ленту в косе.

— Нет, мой господин!— печально ответила она.— Боюсь, ты о них знаешь больше, чем он сам. Он лишь владеет всеми этими сундуками с безымянными сокровищами. И знает их цену в золоте, не более того. — Она снова тяжко вздохнула.

— На это я могу тебе сказать, что цены, по меньшей мере, одной редкой вещи он не знает, — сказал задумчиво Магриб.— И я бы охотно перекупил ее у Бахрама, пока она еще не выцвела и не истрепалась.

— Какую?— спросил Конан, в котором заговорила шадизарская воровская выучка: всегда полезно знать, где в доме лежит дорогая вещь, не имеющая ценности в глазах хозяина,— ведь если она пропадет, он хватится ее не скоро.

Конану не раз приходилось видеть самые удивительные вещи в самых неподходящих для них местах — а после сбывать их с большой выгодой. Для этого надо было знать толк в ценных безделушках — в противовес непросвещенному хозяину вещицы. Но до сих пор Конан не замечал в Бахраме подобной неосведомленности.

Первое, что сделал астролог, увидев новых людей — Амаля и Конана — продемонстрировал им свое собрание редкостей, с подробным изложением, каких трудов ему стоило их достать, и сколько золота он заплатил за каждую.

При этом и, в самом деле, не прозвучало ни слова о том, кто их сделал и для чего.

— Я говорю о кхитайском тканом ковре,— пояснил звездочет.— Я видел множество вышитых кхитайских ковров, но ни разу не встречал тканого. К тому же столь тонкой работы и столь ярких красок. Я был поражен, когда увидел эту бесценную вещь лежащей во дворе, у самого входа. Его место на стене, и стена непременно должна быть северной, чтобы шерсть не потускнела от солнца.

— А,— сказал Конан,— я понял, о каком ковре ты говоришь. Такой небольшой, примерно три локтя на пять, синий, как кусок неба, и весь в летящих птицах. Я его тоже заметил. Когда я шагнул на него и глянул под ноги — в первый миг испугался, что наступил на живого удода, так он был похож на настоящего: пестрый, с распластанными крыльями. Красивый ковер.

— Ты ошибся, о, мудрейший,— еле слышно сказала Фейра.— Это не кхитайский ковер. Его ткали здесь, в Хоарезме. Это работа мастера Тая, он умер в прошедшее полнолуние. Это… это был его последний ковер.

Изумлению Магриба не было предела.

— Последний ковер мастера Тай Цзы?— переспросил он.— С летящими в небе птицами? И твой отец держит его в пыли и жаре двора, где его топчут ноги всех, кто входит и выходит? Да я знаю не менее десятка людей, которые отдали бы за этот ковер все свои богатства!

— Мне тоже жаль этого ковра, мой господин, и я много раз просила отца убрать его, но он ничего не хочет слушать,— сказала Фейра.— Они поссорились перед самой… перед самой смертью мастера Тая. Отец даже имени его слышать не хочет, он очень обижен на него — за что, я и сама не знаю. И, да простит мне Иштар такие слова, думаю, что не знает и он сам. Они бы помирились, да вот… не пришлось. А отец очень любил слушать рассказы мастера, особенно о чудесах и магах Кхитая. Мастер Тай часто бывал в этом доме, особенно весной, даже хотел построить себе дом неподалеку…

— Разве они — я разумею, твой отец и Тай Цзы-были настолько дружны?— спросил Магриб.— Безгранично терпелив должен быть тот человек, кто изберет себе такого соседа! Я готов склониться перед знаниями и божественной прозорливостью твоего отца, о, роза Хоарезма, но жить с ним рядом не смог бы.

Фейра улыбнулась.

— Мастер Тай умел ладить с отцом,— сказала она.— Как я видела, он умел ладить со всеми. А здесь он скорее стремился к озеру, чем к обществу моего отца. B его душе царила красота, там не было места скверне и брани… Стоило ему взять в руки флейту — отец забывал обо всем. Я могла слушать его часами… Он был удивительный мастер и очень хороший человек, — заключила Фейра печально.

— О том, что он был удивительный мастер, я наслышан,— кивнул Магриб.— Я сам, признаться, хотел заказать ему ковер, когда собирался сюда — но накануне выезда из Аграпура узнал о его смерти и понял, что гордыня неугодна Эрлику… Кому суждено весь век ходить по земле, тот не взлетит, и не прирастут галке павлиньи перья… Быть может, я смогу хотя бы выкупить этот птичий ковер у почтенного Бахрама, о чернокосая Фейра? Мне больно смотреть, как он обращается с этим сокровищем.

— Нет,— покачала головой девушка.— Его обида сильна, он не расстанется с этим ковром, и будет топтать его, пока не протопчет до дыр.

— Что ж,— сказал Магриб, вздохнув,— пусть утоляет свою обиду, если видит в этом прок… А право, обидно! В особенности, если это был последний его ковер… Однако время заполночь. Мне пора на башню, ибо весь убор Царицы Ночи уже сияет россыпью в ее волосах! Беги в дом, дитя, становится свежо. Помоги мне подняться, Конан.

Киммериец, слушавший весь разговор вполуха, вскинул голову, очнувшись от своих невеселых мыслей.

— Да,— сказал он, помогая горбуну встать на ноги,— мне тоже пора менять Харру.

— А завтра…— Фейра, по-прежнему, сидевшая на ковре, подняла на Магриба умоляющие глаза.— Завтра я могу прийти послушать историю птицы Симург?

— Конечно, дочь моя. И не бойся, приходи раньше. Я поговорю с твоим отцом. Он, наверное, не такой ужасный тиран, каким ты его описываешь, и не откажет мне в обществе своей дочери,— ответил звездочет.

И ушел в дом.

Конан, в первый миг, нахмурившийся при мысли о том, что теперь в его беседы с Магрибом будет встревать этот мышонок, из последних слов понял, что после сказки дети будут отправлены спать — и улыбнулся. Подмигнув Фейре, он спрыгнул с веранды и исчез в саду.

Харра, завернувшись в теплое одеяло, сидел на крыше казармы. Конан, не утруждая себя крюком до ворот, закинул руки на стену, подтянулся и перешагнул к Харре.