Латынь

Но с тех пор я каждый день выдумывал, будто встретил работницу и говорил с ней о нем. В конце концов он мне поверил и стал посылать ей пылкие, убедительные поцелуи.

Но вот однажды утром по дороге в пансион я в самом деле встретил ее и, не колеблясь, подошел к ней, словно мы были знакомы уже лет десять.

— Здравствуйте, мадмуазель! Как поживаете?

— Очень хорошо, сударь, благодарю вас!

— Не хотите ли папироску?

— О, не на улице!

— Вы ее выкурите дома.

— Тогда давайте!

— Скажите, мадмуазель, вы не заметили...

— Чего, сударь?

— Старик-то... мой старый учитель...

— Дядюшка Пикдан?

— Да, дядюшка Пикдан. А вам известно, как его зовут?

— Еще бы! Ну так что же?

— Ну, так он в вас влюблен!

Она расхохоталась, как сумасшедшая, и воскликнула:

— Да вы шутите!

— Нет, не шучу. Он со мной только про вас и говорит весь урок. Бьюсь об заклад, что он хочет на вас жениться!

Она перестала смеяться. При мысли о замужестве все девушки становятся серьезными. Затем она недоверчиво повторила:

— Нет, вы шутите!

— Клянусь вам, что это правда!

Она подняла корзину, стоявшую у ее ног.

— Ну что ж, посмотрим! — сказала она и удалилась.

Придя в пансион, я тотчас же отозвал дядюшку Пикдана в сторону.

— Надо ей написать, она без ума от вас.

И он написал длинное нежное письмо, полное высокопарных фраз и перифраз, метафор и сравнений, философии и университетских галантностей, настоящий шедевр комичного изящества, который я и взялся передать девушке.

Она прочла его с полной серьезностью, волнуясь, и тихо сказала:

— Как он хорошо пишет! Сразу видать образованного человека! И он вправду хочет на мне жениться?

Я отважно заявил:

— Еще бы! Он совсем потерял голову из-за вас.

— Тогда пусть он пригласит меня в воскресенье обедать на Цветочный остров.

Я обещал, что она будет приглашена.

Дядюшка Пикдан был чрезвычайно тронут всем, что я рассказал о ней.

Я добавил:

— Она вас любит, господин Пикдан, и, по-моему, она честная девушка. Соблазнить ее, а потом бросить — нехорошо.

— Я порядочный человек, мой друг! — твердо сказал он.

У меня не было, признаться, никакого плана. Я хотел подшутить над ним, подшутить, как школьник, и больше ничего. Я видел наивность старого репетитора, его неопытность, его робость. Я забавлялся, не думая, чем все это кончится. Мне было восемнадцать лет, и я еще в лицее приобрел репутацию завзятого шутника.

Итак, было решено, что мы с дядюшкой Пикданом отправимся в фиакре до парома «Коровий хвост», встретим там Анжелу, и я посажу их в свою лодку (в те дни я занимался греблей). Я должен был отвезти их на Цветочный остров, где мы решили пообедать втроем. Я предложил сопровождать их, чтобы вдоволь насладиться своим триумфом, и старик, согласившись на мой план, только доказывал этим, что в самом деле потерял голову, так как мог лишиться места.

Когда мы подъехали к парому, где моя лодка была привязана с утра, я увидел на берегу, в высокой траве, вернее, над нею, огромный красный зонтик, похожий на мак чудовищных размеров. Под зонтиком нас ожидала маленькая прачка, разодетая по-праздничному. Я удивился: право же, она была очень мила, хотя чуточку бледна, и грациозна, несмотря на то, что ее манеры отдавали предместьем.

Дядюшка Пикдан снял шляпу и поклонился. Она протянула ему руку, и они молча обменялись взглядами. Затем мы сели в лодку, и я взялся за весла.

Они уселись рядышком на задней скамейке.

Старик заговорил первый:

— Прекрасная погода для катания в лодке!

Она пролепетала:

— О да!

Она спустила руку за борт, касаясь пальцами воды. Из-под них забурлила тонкая, прозрачная, как стеклянное лезвие, струйка, и за бортом лодки послышался легкий плеск, слабое журчание воды.

Когда мы добрались до ресторана, к ней вернулся дар речи, она заказала обед: жареную рыбу, цыпленка и салат; затем повела нас прогуляться по острову, который прекрасно знала.

Она развеселилась, стала шаловливой и даже насмешливой.

До самого десерта о любви не было речи. Я предложил им шампанского, и дядюшка Пикдан опьянел. Она тоже была немного навеселе и называла его «господин Пикне»[3].

Вдруг он сказал:

— Мадмуазель, Рауль говорил вам о моих чувствах?

Она сделалась серьезной, как судья.

— Да, сударь!

— Что вы на это ответите?

— На такие вопросы никогда не отвечают!

Тяжело дыша от волнения, он продолжал:

— Все-таки могу ли я надеяться, что понравлюсь вам?

Она улыбнулась.

— Глупенький! Вы очень милы.

— Словом, мадмуазель, не думаете ли вы, что когда-нибудь... мы могли бы...

Секунду она колебалась, затем ответила дрожащим голосом:

— Вы хотите на мне жениться, да? Иначе никогда, понимаете, никогда!

— Да, мадмуазель!

— Ну, что ж, идет, господин Пикне!

Вот каким образом эта легкомысленная парочка, по вине мальчишки, решила вступить в брак. Но я не думал, что это серьезно; может быть, и они тоже.

Ее охватила нерешительность:

— Но, знаете, у меня ведь ничего нет, ни одного су!

Пьяный, как Силен, он пробормотал:

— Зато у меня пять тысяч франков сбережений.

Она торжествующе вскричала:

— Тогда можно будет начать какое-нибудь дело!

— Какое дело? — встревожился он.

— Почем я знаю? Там видно будет! С пятью тысячами можно многое сделать. Ведь вы же не хотите, чтобы я поселилась у вас в пансионе? Не правда ли?

Он не предвидел этого и в смущении замялся:

— Но какое же дело? Это неудобно! Я ничего не знаю, кроме латыни!

Она, в свою очередь, размышляла, перебирая все профессии, казавшиеся ей подходящими.

— Вы не могли бы сделаться доктором?

— Нет, у меня нет диплома.

— Или аптекарем?

— Тоже нет.

Она радостно взвизгнула. Она нашла!

— Тогда мы купим бакалейную лавку. Ах, как хорошо! Мы купим лавку! Небольшую, конечно! С пятью тысячами далеко не уедешь.

Он запротестовал:

— Нет, я не могу быть бакалейщиком! Я... я... слишком известен. Я знаю только... только... латынь!

Но она влила ему в рот полный бокал шампанского, после чего он замолчал.

Мы снова сели в лодку. Ночь была темная-претемная. Однако я заметил, что они сидели обнявшись и несколько раз поцеловались.

Потом последовала ужасная катастрофа. Наша проказа обнаружилась, и дядюшку Пикдана прогнали со службы. А мой отец, вознегодовав, отдал меня оканчивать изучение философии в пансион Рибоде.

Шесть недель спустя я сдал экзамен на бакалавра. Потом я уехал в Париж изучать право и вернулся в родной город только два года спустя.

На углу улицы Серпан мой взгляд привлекла вывеска, где значилось: «Колониальные товары. Пикдан». А пониже, для невежд, стояло: «Бакалейная торговля».

Я воскликнул:

— Quantum mutatus ab illo![4]

Пикдан поднял голову и, бросив покупательницу, кинулся ко мне с протянутыми руками:

— Ах, мой юный друг, мой юный друг! Вы здесь! Как я рад, как я рад!

Красивая, полная женщина выбежала из-за прилавка и бросилась ко мне на шею. Я с трудом узнал ее, до того она растолстела.

Я спросил:

— Как идут дела?

Пикдан снова принялся отвешивать товар.

— О, превосходно, превосходно! В этом году я заработал три тысячи франков чистоганом!

— А латынь, господин Пикдан?

— О боже мой, латынь, латынь... Латынью, знаете ли, не прокормишься!

3

В оригинале непереводимая игра слов: piquedent — колет зубом; piquenez — клюет носом.

4

Сколько с тех пор перемен! (лат.) — слова Энея из «Энеиды» Вергилия (II, 274).